— Я в маске Михиелькина бедная фламандская лисичка, которая из страха пред испанскими охотниками снова скроется в своей норе.
Между тем Питер де Роозе убежал со всех ног.
И Спелле был повешен, а имущество его конфисковано.
И наследство получил король.
На другой день Уленшпигель шел вдоль светлой речки Лей по направлению к Кортрейку.
Ламме со стенаниями тащился за ним.
— Что ты все стонешь, тряпичная ты душа, о твоей жене, которая украсила тебя рогами? — сказал ему Уленшпигель.
— Сын мой, она всегда была мне верна и любила меня как должно, а уж я ее любил без меры, о господи Иисусе. И вдруг однажды она отправилась в Брюгге и вернулась оттуда другая. С тех пор на все мои просьбы о любви она отвечала:
«Я должна жить с тобой только как друг, не иначе».
Я затосковал в сердце моем и говорю ей:
«Радость моя, дорогая моя, господь-бог соединил нас браком. Разве я не делал для тебя всего, что ты хочешь? Не одевался ли я не раз в камзол из черного рядна и в плащ из дерюги, лишь бы наряжать тебя — вопреки королевским указам — в шелк и парчу? Дорогая моя, неужто ты уж никогда не будешь любить меня?»
«Я люблю тебя так, — отвечала она, — как указано господом-богом и законами, святыми заповедями и покаянными канонами. И все же отныне я буду тебе лишь добродетельной спутницей».
«Что мне в твоей добродетели, — отвечал я, — мне ты нужна, ты, моя жена, а не твоя добродетель».
Тут она покачала головой и сказала:
«Я знаю, ты добрый. Ты был у нас поваром, чтобы не допустить меня к стряпне. Ты гладил наше белье, простыни и рубахи, так как утюги тяжелы для меня. Ты стирал наше белье, подметал комнаты и улицу перед домом, чтобы я не знала труда и усталости. Теперь все это буду делать вместо тебя я сама, но больше ничего, милый мой муж».
«Мне это не нужно. Я, как раньше, буду твоей горничной, твоей прачкой, кухаркой, твоим верным рабом. Но, жена, не разделяй эти сердца и тела, бывшие единой плотью, не разрывай уз любви, так нежно связывавших нас».
«Так надо», — сказала она.
«Ах, — вскричал я, — это ты в Брюгге пришла к этому жестокому решению».
«Я поклялась перед господом-богом и его святыми угодниками», — отвечала она.
«Кто же принудил тебя принести этот обет не исполнять никогда своих супружеских обязанностей?»
«Тот, на ком почил дух божий, удостоил меня покаяния».
С тех пор она перестала быть моей и как будто сделалась верной женой кого-то другого. Я умолял ее, мучил ее, грозил, плакал, просил — все напрасно. Вернувшись однажды вечером из Бланкенберге, где я получил аренду за одну мою ферму, я нашел дом пустым. Очевидно, моя жена устала от моих просьб, или рассердилась, или опечалилась моей печалью и бежала. Где-то она теперь?
И Ламме уселся на берегу Лей и, опустив голову, смотрел на воду.
— Ах, — вздыхал он, — подружка моя, какая нежненькая ты была, какая стройненькая, какая пухленькая! Уж не найти мне такого цыпленочка. Неужто никогда больше не отведаю я любовного блюда, поданного тобой? Где твои упоительные поцелуи, пахнувшие, как тмин, твои сладкие уста, которыми я лакомился, как пчелка медом розы? Где твои белые руки, с лаской обнимавшие меня? Где твое бьющееся сердце, твоя пышная грудь, твое трепещущее в любви, наслаждением дышащее нежное тело? Да, где волны твоей реки, весело струящей свои новые воды под солнечными лучами?
Дойдя до опушки Петегемского леса, Ламме обратился к Уленшпигелю:
— Я изнемогаю от жары, отдохнем в тени.
— Хорошо, — ответил Уленшпигель.
Они уселись на траву под деревьями и увидели стадо оленей, которое промчалось мимо них.
— Будь настороже, Ламме, — сказал Уленшпигель и зарядил свой немецкий аркебуз. — Вон старые самцы, еще сохранившие свои рога и гордо несущие свою девятиконечную красу; стройные двухлетки, их оруженосцы, бегут рядом с ними, готовые поддержать их своими острыми рожками. Они спешат к своему становищу. Так, теперь взведи курок, как я. Пли! Ранен старый олень. Молодому попало в бедро! За ним, за ним, пока не свалится! Беги со мной, прыгай, несись, лети!
— Вот еще одна безумная выдумка моего друга, — бормотал Ламме, — гнаться за оленями. Не имея крыльев, их не догонишь, это бесполезные усилия. Ах, какой ты жестокий товарищ! Я ведь не так подвижен, как ты. Я весь вспотел, сын мой, я весь вспотел и сейчас упаду. Если лесник тебя поймает, быть тебе на виселице. Олени — королевская дичь, пусть бегут, сын мой, — тебе их не поймать.
— Идем, — говорил Уленшпигель, — слышишь, как шуршат его рога в листве? Шумит, как вихрь: видишь сломанные побеги и усеявшие землю листья? У него еще одна пуля в бедре. Мы съедим его.
— Не хвались, пока он не зажарен, — возразил Ламме. — Пусть бегут бедные звери. Ой, как жарко! Вот я упаду и не встану!
Внезапно со всех сторон выскочили оборванные и вооруженные люди. Собаки залаяли и понеслись по оленьему следу. Четверо мужчин дикого вида окружили Уленшпигеля и Ламме и повели их к поляне, совершенно укрытой в густой чаще; здесь среди женщин и детей они увидели множество мужчин, вооруженных разнообразнейшими шпагами, дротиками, рейтарскими пистолетами.
При виде их Уленшпигель спросил:
— Кто вы? Может быть, вы «лесные братья»?[54] Вы живете здесь общиной и укрылись от преследований?
— Мы «лесные братья», — ответил старик, сидевший у огня и жаривший на сковороде птицу, — а ты кто?
— Я родом из прекрасной Фландрии, — ответил Уленшпигель, — я живописец, крестьянин, дворянин, ваятель, все вместе. Я брожу по свету, восхваляю все высокое и прекрасное и насмехаюсь во всю глотку над глупостью.
— Если ты видел так много стран, — сказал старик, — то ты, конечно, сумеешь сказать Schild ende Vriendt — «щит и друг» — так, как это говорят гентские уроженцы. Если нет, то ты поддельный фламандец и будешь убит.
— Schild ende Vriendt, — сказал Уленшпигель.
— А ты, толстяк, — обратился старик к Ламме, — ты чем промышляешь?
— Я пропиваю и проедаю мои земли, усадьбы, фермы, хутора, разыскиваю мою жену и повсюду следую за другом моим Уленшпигелем.
— Если ты так много странствуешь, то ты, конечно, знаешь, какое прозвище уроженцев Веерта в Лимбурге.
— Этого я не знаю, — ответил Ламме, — но не можете ли вы мне сказать, как прозывается тот подлый негодяй, который выгнал мою жену из моего дома? Скажите мне его имя, и я убью его на месте.
— Есть на этом свете, — ответил старик, — две вещи, которые никогда не возвращаются: истраченные деньги и сбежавшие жены, которым надоели их мужья.
И он обратился к Уленшпигелю:
— А знаешь ты, какое прозвище у уроженцев Веерта в Лимбурге?
— De raekstekers (заклинатели скатов), — ответил Уленшпигель, — ибо, когда однажды живой скат свалился там с телеги рыбника, старухи, видя его прыжки, приняли его за дьявола. «Идем за священником, пусть выгонит беса из ската», — говорили они. Священник смирил ската заклинанием, взял его с собой и хорошенько пообедал им в честь веертских обывателей. Так да поступит господь и с кровавым королем.
Между тем в лесу раздавался лай собак. Среди деревьев бежали вооруженные люди и кричали, чтобы запугать зверя.
— Это олени, в которых я стрелял, — сказал Уленшпигель.
— Мы съедим их, — сказал старик. — А как прозываются уроженцы Эндховена в Лимбурге?
— De pinnemakers (засовщики), — ответил Уленшпигель. — Однажды, когда неприятель стоял перед их городом, они заперли городские ворота засовом из моркови. Пришли гуси и, жадно колотя клювом, расклевали морковь, и враги вторглись в Эндховен. Железные клювы понадобятся для того, чтобы расклевать тюремные засовы, за которыми хотят сгноить в неволе свободу совести.
— Если господь с нами, то кто против нас? — ответил старик.
— Этот лай собак, крики людей, треск ветвей; настоящая буря в лесу, — сказал Уленшпигель.
54
«Лесные братья» — гезы-партизаны, скрывавшиеся в лесах.