Она была так прелестна, так обворожительна во время пения, что все мужчины — сыщики, мясники, Ламме и Уленшпигель — сидели растроганные, безмолвно улыбаясь, околдованные ее чарами.
Вдруг Жиллина расхохоталась и, бросив взгляд на Уленшпигеля, крикнула:
— Вот как заманивают птичек в клетку!
Чары ее мгновенно рассеялись.
Уленшпигель, Ламме и мясники переглянулись.
— Что же, — спросила Стевениха, — теперь заплатите мне, господин Уленшпигель, добывающий добрый жирок из мяса проповедников?
Ламме хотел было ответить, но Уленшпигель, знаком приказав ему молчать, ответил старухе:
— Вперед мы не платим.
— Я получу из твоего наследства.
— Гиены питаются трупами, — заметил Уленшпигель.
— Да, — вскричал один из сыщиков, — эта парочка ограбила проповедников и забрала больше трехсот флоринов. Недурная пожива Жиллины.
Она запела:
И со смехом прибавила:
— Выпьем?
— Выпьем! — ответили сыщики.
— Во славу господню, выпьем! — сказала старуха. — Двери на замке, окна на запоре, птичка в клетке, — выпьем.
— Выпьем! — сказал Уленшпигель.
— Выпьем! — сказал Ламме.
— Выпьем! — сказали семеро.
— Выпьем! — сказали сыщики.
— Выпьем! — сказала Жиллина, и лютня зазвенела под ее рукой. — Выпьем, я прекрасна. Я сумела бы своим пением заманить в западню самого архангела Гавриила.
— Выпьем, стало быть! — закричал Уленшпигель. — И чтобы завершить наш пир, дайте лучшего вина. Хочу чувствовать каплю жидкого огня в каждом волоске наших жаждущих тел.
— Выпьем, — сказала Жиллина. — Еще двадцать таких пескарей, как ты, и щуки перестанут петь.
Старуха вновь принесла вина. Сыщики и девушки сидели, пили и хохотали. Уленшпигель, Ламме и мясники сидели за своим столом, бросали девушкам ветчину, колбасу, яйца и бутылки, а те ловили все на лету, как карпы в пруду хватают пролетающих мошек. И старуха смеялась, обнажая свои зубы и указывая на сальные свечи, фунтовыми связками по пяти штук висевшие над стойкой. Это были свечи для девушек.
— Когда идут на костер, в руках несут сальную свечу, — сказала она Уленшпигелю. — Хочешь одну сейчас в подарок?
— Выпьем! — сказал Уленшпигель.
— Выпьем! — сказали семеро.
— Глаза у Уленшпигеля светятся, как у умирающего лебедя, — заметила Жиллина.
— Не кинуть ли их свиньям в жратву? — сказала старуха.
— Будет свет во откровение свиньям, — сказал Уленшпигель. — Выпьем!
— Хочется тебе, чтобы на эшафоте тебе просверлили язык раскаленным железом?
— Лучше свистеть будет. Выпьем!
— Ты бы меньше болтал, если бы уже висел на веревке и твоя любезная пришла бы посмотреть на тебя.
— Да, но я стал бы тяжелее и свалился бы на твою рожу, красотка. Выпьем!
— Что-то ты скажешь, когда тебя будут бить палками и раскаленным железом выжгут тебе клеймо на лбу и плечах?
— Скажу, что ошиблись мясом: вместо того чтобы поджарить свинью Стевениху, сожгли поросенка Уленшпигеля. Выпьем!
— Так как тебе все это не по вкусу, то тебя отправят на королевские корабли и, привязав к четырем галерам, разорвут на куски.
— Акулы сожрут мои четыре конечности, а что они выплюнут, то ты слопаешь. Выпьем!
— Почему бы тебе не съесть одну такую свечку? Она бы в аду осветила тебе место твоих вечных мучений.
— Я вижу достаточно ясно, чтобы разглядеть твое свиное рыло, хавронья ты недошпаренная. Выпьем! — крикнул Уленшпигель. Вдруг он постучал ножкой своего бокала и похлопал руками по столу, как делает тюфячник, мерно, разбивая шерсть для тюфяка, только потихоньку и сказал: — ’T is (itijdt) van te beven de klinkaert. Время звенеть бокалами!
Так кричат во Фландрии, когда гуляки недовольны и начинают громить дома с красными фонарями.
И Уленшпигель выпил, звякнул своим бокалом о стол и сказал:
— ’T is van te beven de klinkaert!
То же сделали за ним и мясники.
И все притихло: Жиллина побледнела, старуха Стевениха увидела, что ошиблась. Сыщики говорили:
— Разве эти семеро на их стороне?
Но мясники, подмигивая, успокаивали их и все громче и громче твердили за Уленшпигелем:
— ’T is van te beven de klinkaert, ’t is van te beven de klinkaert!
Старуха пила вино, чтобы придать себе храбрости.
И Уленшпигель начал опять равномерно бить кулаком по столу, как тюфячник, разбивающий тюфяк. И мясники делали то же. Стаканы, кружки, тарелки, бутылки, бокалы начали медленно плясать по столу, падали, разбивались, подскакивали, чтобы вновь упасть с одного бока на другой, и все грознее, мрачнее, наступательнее и равномернее звучало:
— ’T is van te beven de klinkaert!
— Ой, — закричала старуха, — этак они всё здесь перебьют!
И от страха оба ее клыка еще дальше вылезли изо рта.
И бешеной яростью загорелась кровь в душе семерых, Уленшпигеля и Ламме.
Не прекращая своего однозвучного угрожающего напева, они били равномерно своими бокалами по столу, пока не разбили их, сели верхом на скамьи и вытащили свои длинные ножи. И пение их стало уже так громко, что дрожали все окна в доме. Как яростные дьяволы, двигались они вокруг столов и вокруг всей комнаты, твердя беспрерывно:
— ’T is van te beven de klinkaert!
Тут, дрожа от страха, встали сыщики и схватились за свои веревки и цепи. Но мясники, Уленшпигель и Ламме вновь спрятали свои ножи, схватили скамьи, размахивали ими, как дубинами, носились по комнате, колотили направо и налево, щадя только девушек. И они разбили все: мебель, стекла, шкафы, кружки, тарелки, стаканы, бокалы, бутылки, без сожалении отколотили сыщиков и всё пели в такт:
— ’T is van te beven de klinkaert!
Между тем Уленшпигель двинул Стевенихе кулаком прямо в рожу, вынул у нее из кармана ключи и, стоя над ней, насильно заставил ее есть сальные свечи.
Красавица Жиллина, точно испуганная кошка, скреблась ногтями в двери, окна, занавески, стекла, как будто хотела пролезть сквозь все разом. Потом, мертвенно-бледная, она съежилась на корточках в уголке, глаза ее блуждали, зубы оскалились, она держала свою лютню, как бы обороняясь ею.
Мясники и Ламме говорили девушкам: «Мы вас не тронем», — и при их помощи связали дрожащих сыщиков веревками и цепями. И те не осмелились оказать ни малейшего сопротивления, так как видели, что мясники — самые сильные, каких мог отобрать хозяин «Пчелы», — изрубили бы их на куски своими ножами.
При каждой свече, которую Уленшпигель заставлял проглатывать Стевениху, он приговаривал:
— Вот эту съешь за виселицу; эту за палки, эту за клейма; ту, четвертую, за мой продырявленный язык; эту пару, жирную, отличную, за королевские корабли и четыре галеры, разорвавшие меня на куски; эту за твой шпионский вертеп; эту за твою стерву в парче, а эти остальные для моего удовольствия.
И девушки хохотали, видя, как фыркала от ярости старуха и старалась выплюнуть свечи. Но все было напрасно: слишком был набит ее рот.
Уленшпигель, Ламме и семеро неустанно напевали все с той же мерностью:
— ’T is van te beven de klinkaert!
Затем Уленшпигель сделал им знак, чтобы тихо повторять напев, и под звуки его заявил сыщикам и девушкам:
— Если кто-нибудь закричит о помощи, он будет тотчас же изрублен.
— Изрублен! — повторили мясники.
— Мы будем немы, — говорили девушки, — не трогай нас, Уленшпигель.
Жиллина же все сидела, скорчившись, в своем уголке, с выпученными глазами и с оскаленными зубами; она не знала, что ей сказать, и только прижимала к себе свою лютню.
Мясники тихо и мерно повторяли:
— ’T is van te beven de klinkaert!
Старуха, указывая на свечи во рту, знаком уверяла, что тоже будет молчать. То же обещали и сыщики.
Уленшпигель продолжал: