— Когда нападал ты на свои бедные жертвы? — спросил судья.
— Днем и ночью. Днем я бродил по дюнам и большим дорогам, нося с собой мое орудие, высматривал, особенно по субботам, когда в Брюгге большой базар. Если проходил мимо меня крестьянин мрачный, я его не трогал: я знал, что его печаль означает отлив в его кошельке. Если же он шел весело, я следовал за ним и, неожиданно набросившись, прокусывал ему затылок и отбирал у него кошелек. И так я делал не только на дюнах, но и на равнине по тропинкам и дорогам.
Судья сказал тогда:
— Покайся и молись господу-богу.
Но рыбник богохульствовал:
— Господь-бог хотел, чтоб я был такой, как я есть. Я делал все не по своей воле, воля природы меня подбивала. Вы, злые тигры, несправедливо наказываете меня. Не жгите меня… Я все делал не по своей воле. Сжальтесь, я бедный старик. Я умру от моих ран. Не жгите меня.
Затем его отвели под «липу правосудия», чтобы выслушать приговор перед народом.
И он был присужден, как злодей, убийца, грабитель и богохульник, к тому, что язык его будет прободен раскаленным железом, правая рука отрублена, а сам он изжарен на медленном огне. И казнь произойдет перед воротами ратуши.
И Тория кричала:
— Вот правосудие! Вот расплата!
И народ кричал:
— Lang leven de Heeren van de wet! — Да здравствуют господа судьи!
Затем осужденный был отведен в тюрьму и получил здесь мясо и вино. Тут он повеселел и сказал, что в жизни не ел и не пил ничего такого вкусного и что король, его наследник, может угостить его таким обедом.
И он горько смеялся.
На другой день, едва забрезжил рассвет, его повели на казнь. Увидев у костра Уленшпигеля, он указал на него пальцем и закричал:
— Вот этот — убийца старика, он тоже подлежит казни! Десять лет тому назад он в Дамме бросил меня в канал за то, что я донес на его отца. Но это была моя верная служба его католическому величеству.
С колокольни собора богоматери несся погребальный перезвон.
— И по тебе этот звон, — кричал рыбник Уленшпигелю, — и тебя повесят, потому что ты убийца!
— Рыбник лжет, — кричал весь народ, — лжет он, подлый злодей!
И Тория, как безумная, бросала в него камнями, поранила ему лоб и кричала:
— Если бы он утопил тебя, то ты бы не жил больше и не загрыз бы мою бедную девочку, как проклятый кровопийца.
Уленшпигель не сказал ни слова.
— Разве кто-нибудь видел, как он бросал рыбника в канал? — спросил Ламме.
Уленшпигель молчал, а народ кричал:
— Нет, нет, он лжет, этот злодей!
— Я не лгу! — кричал рыбник. — Он бросил меня в канал, когда я молил его пощадить меня, и я едва выбрался оттуда, уцепившись за челнок, привязанный к берегу. Я промок насквозь и весь дрожал, так что едва добрался до своего мрачного жилища. Там я лежал в горячке, никто за мной не ходил, и я чуть не умер.
— Врешь, — сказал Ламме, — никто этого не видел.
— Никто, никто этого не видел! — кричала Тория. — В огонь злодея! Ему перед смертью нужна еще одна невинная жертва. Пусть платит! Он врет! Если ты и сделал это, не сознавайся, Уленшпигель! У него нет свидетелей. На медленном огне, под клещами он за все заплатит.
— Ты покушался на его жизнь? — спросил судья Уленшпигеля.
Уленшпигель ответил:
— Я бросил в воду предателя, убийцу Клааса. Пепел отца стучал в мое сердце.
— Он сознался! — закричал рыбник. — Он тоже умрет! Где виселица? Хочу взглянуть на нее. Где палач с мечом? И по тебе звонят колокола, мерзавец ты, убийца старика.
Уленшпигель сказал:
— Я бросил тебя в воду, чтобы убить тебя: пепел стучал в мое сердце.
Женщины из толпы говорили:
— Зачем ты сознаешься, Уленшпигель? Никто не видел. Теперь ты умрешь.
И рыбник хохотал, подпрыгивая от злорадства, и потрясал связанными руками, прикрытыми окровавленным бельем.
— Он умрет, мерзавец, — говорил он, — он пойдет с земли в ад с веревкой на шее, как вор или бродяга. Он умрет: бог правду видит.
— Нет, он не умрет, — сказал судья. — По истечении десяти лет убийство во Фландрии не наказуемо. Уленшпигель совершил преступление, но по сыновней любви: Уленшпигель не подлежит за это наказанию.
— Да здравствует закон! — закричала толпа. — Lang leve de wet!
С колокольни собора богоматери несся погребальный звон. И рыбник заскрежетал зубами, опустил голову и уронил первую свою слезу.
У него была отсечена рука и язык прободен раскаленным железом. И он был сожжен на медленном огне перед ратушей.
Уже умирая, он закричал:
— Король не получит моего золота: я солгал. Я еще вернусь к вам, тигры вы злые, и буду кусать вас!
И Тория кричала:
— Вот расплата! Корчатся его руки и ноги, спешившие к убийству! Дымится тело убийцы! Горит его белая шерсть, шерсть гиены горит на его зеленой морде! Он расплачивается!
И рыбник умер, воя по-волчьи.
И колокола собора богоматери звонили по покойнику.
Ламме и Уленшпигель снова сели на своих ослов.
А Неле-страдалица осталась подле Катлины, которая, не умолкая, твердила:
— Уберите огонь! Голова горит! Вернись ко мне, Гансик, любовь моя!
Книга четвертая
Уленшпигель весел и свистит жаворонком. Со всех сторон отвечает ему воинственный крик петуха.
Суда плывут, ловят рыбу и продают ее и друг за другом пристают в Эмдене. Здесь задержался Гильом де Блуа, снаряжая, по поручению принца Оранского, корабль.
Уленшпигель и Ламме явились в Эмден в то время, как корабли гёзов, по приказу Трелона, ушли в море.
Трелон, сидя одиннадцать недель в Эмдене, невыносимо тосковал. Он сходил с корабля на берег и возвращался с берега на корабль, точно медведь на цепи.
Уленшпигель и Ламме шатались по набережным, и здесь они встретили важного офицера с добродушным лицом, который старался расковырять камни мостовой своей палкой с железным наконечником. Его старания были мало успешны, но он все-таки стремился довести до конца свой замысел, между тем как позади него собака грызла кость.
Уленшпигель приблизился к собаке и сделал вид, что хочет отнять у нее кость. Собака заворчала. Уленшпигель не отстал, собака подняла бешеный лай.
Обернувшись на шум, офицер спросил Уленшпигеля:
— Чего ты допекаешь собаку?
— А чего вы, ваша милость, допекаете мостовую?
— Это не то же самое, — говорит тот.
— Разница невелика, — отвечает Уленшпигель. — Если собака цепляется за кость и не хочет расстаться с нею, то и мостовая держится за набережную и хочет на ней остаться. Какая важность, что люди вроде нас возятся с собакой, если такой человек, как вы, возится с мостовой.
Ламме стоял за Уленшпигелем, не смея сказать ни слова.
— Кто ты такой? — спросил господин.
— Я Тиль Уленшпигель, сын Клааса, умершего на костре за веру.
И он засвистал жаворонком, а офицер запел петухом.
— Я адмирал Трелон, — сказал он. — Чего тебе от меня надо?
Уленшпигель рассказал ему о своих приключениях и передал ему пятьсот червонцев.
— Кто этот толстяк? — спросил Трелон, указывая пальцем на Ламме.
— Мой друг и товарищ, — ответил Уленшпигель, — он хочет, так же как и я, быть на твоем корабле и петь прекрасным ружейным голосом песню освобождения родины.
— Вы оба молодцы, — сказал Трелон, — я вас возьму на свой корабль.