Кассандра Кларк терпеть не могла «непродуктивное», типа телевидения, отпуска или сна. Для нее желание дочери стать певицей было ужасом. Лорелей знала, что мама любила ее, и чаще всего она была хорошей мамой, но, сколько Лорелей помнила, она пыталась отговорить дочь от «ерунды с пением». Лорелей много раз говорили, что пение отвлекало ее от учебы, что она не поступит в хороший колледж и не получит нормальную работу, если не оставит эти глупости и не сосредоточится на серьезных делах. Они кричали друг на друга, не желали отступать от своих мнений.

Даже отец Лорелей не смог переубедить Кассандру, но он отпустил Лорелей и купил ей билет до Мейна. Их «маленький заговор» разозлил маму так, что она почти взорвалась. Она бушевала часами, ее лицо искажал гнев, а потом она неделями не говорила с ними. Когда Лорелей покидала Колорадо, она даже не попрощалась.

Она смотрела на маму теперь другими глазами.

Кассандра убрала чемоданы в джип своими мускулистыми руками, а потом закрыла багажник. Она выглядела утомленно, пока они ехали из аэропорта холодной ночью. Ее бледная кожа сияла в свете фар.

Лорелей посмотрела на маму.

— Я люблю тебя.

— И я тебя, Лорелей. Всегда любила и буду.

Слезы снова выступили на глазах Лорелей. Последние пару месяцев она не печалилась из-за расставания с мамой. Она злилась, что мама отказывалась говорить с ней, пока смотрела, как другие родители помогали детям устроиться в начале учебного года, но она не жалела о своем решении. Она видела, что их разлука сильно повлияла на ее мать.

Дом Кларков был в тихом районе на юге Денвера. Несмотря на тьму, Лорелей заметила, что сад мамы умирал, когда они подъехали. Большой клен во дворе лишился почти всех листьев, но куст рядом с крыльцом был алым в слабом свете. Лорелей увидела Гизмо, их маленького рыже-белого корги, за дверями со стеклом. Он заметил их и прыгал возле стекла.

Кассандра заехала в гараж, Лорелей забрала свой чемодан и понесла его наверх. Гизмо следовал за ней, радостно лизал ее ноги. Ее спальня была лавандовой с пятого класса, и стены покрывали фотографии. На шкафу была фотография Лорелей четырехлетней давности, она сидела на плечах папы. Ее мама стояла рядом с ними, держала его за руку и смеялась. Рядом была фотография Лорелей с папой, они стояли на берегу реки с удочками. Она улыбалась камере, маленький солнечник свисал с ее руки. Он улыбался ей.

Другая фотография висела над ее ночником. Ей было тогда семь, фотографию сделали на поле Курс. Они были с бейсбольными перчатками, у Лорелей не хватало нескольких зубов. Каждое лето они с папой ходили на его любимые бейсбольные игры. Он с раннего возраста научил ее, как следить за счетом в игре. Они ели хот-доги и кричали на питчеров, но она ждала больше всего, как они пели с ним на весь парк «Take Me Out to the Ball Game». Подростком она пела там гимн, и отец смотрел на нее, а мама, что не удивительно, отсутствовала.

Лорелей села на край кровати и подняла собаку.

— Эй, Гиззи, — она потирала его мягкие уши. Он будто улыбался ей, прижимался к ее рукам. — Как ты? А? Скучал? — Гизмо льнул к ней, лизал руку. — Хороший мальчик, — она похлопала его по спине, прижалась головой к подушку и притянула Гизмо к себе. Он протянул к ней короткие лапки, зевнул и издал забавный звук. Гизмо лизнул щеку Лорелей, и она потерла его живот. Она легла на спину и смотрела на потолок, откуда свисали на леске маленькие розовые призмы. Они казались тусклыми и безжизненными, ведь на них не падал свет, но на рассвете они отбрасывали радугу на всю комнату.

Лорелей повернулась на бок и притянула ноги к груди. Она дышала с трудом и болью. Она взяла маленькую шкатулку с тумбочки, медленно покрутила ее, ведь она была старой и нуждалась в ремонте. Лорелей открыла осторожно крышку и смотрела, как маленький медный барабан кружится и задевает серебряные клавиши, играя вальс Брамса. Она помнила годы, когда родители приходили к ее кровати, пели ей колыбельные под мелодию шкатулки. Папа пел ей «Пикник медвежонка Тедди»: Если в лес пойдешь, странности найдешь. Если в лес пойдешь, лучше скрой себя… И он отыгрывал текст, и она хихикала от радости.

А потом Кассандра укладывала ее спать, гладила каштановые кудри, пела несколько своих песен, всегда заканчивала маминой колыбельной. Она не понимала слова, ведь не узнавала их, но мелодия была сладкой, немного меланхоличной, и Лорелей всегда засыпала под конец. Закрывая глаза, она видела себя в лодке на воде, что покачивалась от ветерка, и голос ее мамы был мелодией арфы. Она становилась старше, и ночные ритуалы пропали, песня затерялась в ее памяти.

Шкатулка перестала играть, и тишина звенела в ее комнате. Лорелей стала напевать колыбельную мамы, но лишь мелодию, ведь не помнила слова. В ее разуме она снова покачивалась в лодке, окруженная чернильным морем.