В подтверждение этих слов он сказал, что, как только речь заходит о разводе, она грозится покончить с собой, предварительно убив, конечно, и Никиту. Петр предположил, что это просто пьяный бред, которому не стоит придавать значения.

— Нет, Петруха, — осипшим от волнения голосом произнес Никита, — ты не понимаешь... Она на все способна...

Затем Никита пустился в рассуждения о том, что совсем не знает родственников своей жены, а среди них, может быть, половина сумасшедших, что, возможно, она и всегда была несколько не в себе, а он принимал это за некую загадочность и даже таинственность натуры, и вот теперь, спровоцированная пьянством, эта ее психопатия или даже шизофрения расцвела пышным цветом. Она уже однажды в пьяном виде вскрывала себе вены, а в другой раз пыталась повеситься в туалете, но Никита как бы по счастливой случайности всегда оказывался рядом и ее спасали. Доведенный до отчаяния и поставленный в тупик, он частенько сомневался в том, была ли та случайность счастливой лично для него.

— Ну и как быть, Петруха? — заглядывая другу в глаза, спросил он, рассчитывая, что Петрухин жизненный опыт и знание людей помогут найти выходит в этой, казалось бы, безвыходной ситуации.

Тот долго молчал, что-то соображая и куря сигареты одну за другой. Потому, придя к какому-то решению, опять хлопнул вдруг ладонью по столу и бодро произнес:

— Вот что, Ник... У тебя когда командировка в Италию? Через полтора месяца? Вот и отлично, подавай на развод и мотай на свои Аппенины, а пока поживи здесь, у меня классная раскладушка.

Петр так уверенно и бойко говорил, что Никите поначалу показалось даже, что вопрос решен и выход найден, что впереди его ждет спокойная, а потому радостная жизнь, тихие вечера в кругу самых близких друзей или, как раньше бывало, с газетой у телевизора. «Собаку заведу...» — мечтательно подумал он. Но уже минуту спустя ему стало ясно, что они топчутся на месте, потому что вопрос-то стоял не о разводе как таковом, а о возможной реакции жены на этот развод.

— Постой, постой, Петруха, — опомнившись, сказал Никита, — я же тебе объяснил, не в разводе тут дело, а в том, чтобы расстаться спокойно, без выкрутасов... От нее всего можно ожидать, ты не представляешь, что она может выкинуть.

— Убить тебя, что ли? — засмеялся Петр. — Так ты же каратист! Да и «пушка» у тебя вроде есть?

— Есть. Газовая.

— Вот и носи с собой для самообороны, а вернее, для собственного спокойствия, ведь если до дела дойдет, ты ее одной левой уложишь, на нее ж смотреть больно, такая тощая.

Никита с укором посмотрел на друга, не желавшего понять всей серьезности ситуации.

— Издеваешься? — отчаянно хлопнув еще одну рюмку, сказал он. — При чем здесь она сама? Ты бы дружков ее видел. Такая погань, не знаю, по каким подворотням она их собирала...

— Не иначе как на конкурсе красоты познакомилась, — съязвил Петр.

— Вот-вот, — согласился Никита. — Там, наверное, на сцене красотки, за кулисами — ублюдки. В общем, Петруха, стоит ей только шепнуть своим подонкам... А для них человеческая жизнь гроша ломаного не стоит.

— Да, дела-а, — посерьезнел Петр и задумчиво почесал в затылке. — Остается, Ник, один путь: мирные переговоры. Попробуй с ней по-хорошему: что, мол, тебе надо, говори, все отдам. И отдай. Жизнь-то дороже.

Засидевшись до полуночи, Никита остался у друга ночевать и решил на следующий же день мирно, серьезно и обстоятельно поговорить с женой.

К его радости, Алла оказалась в благодушном настроении от основательной порции спиртного и, к его удивлению, не взорвалась, как обычно, при слове «развод», а согласилась выслушать его спокойно. Он говорил о том, что брак их, к сожалению, не выдержал испытания временем и потерпел полное фиаско, что они так и не сумели сродниться за полтора года настолько, чтобы продолжать жить вместе, что круг их интересов, их друзей и знакомых совершенно различный, а это не способствует взаимопониманию, и призвал ее к трезвой оценке создавшегося положения, понимая, что насчет трезвости погорячился и дал маху. Как ни странно, Алла, соглашаясь со всеми его доводами, кивала, и он даже засомневался, понимает ли она его слова. Но при упоминании интересов, друзей и знакомых вдруг перестала кивать, лицо ее неприятно исказилось, острый носик стал похож на клюв птицы, и она злобно прошипела:

— А что ты знаешь про мои интересы? И чем тебе мои друзья не нравятся? Ну да, конечно, не того круга, извините, не юристы и не офисные мальчики на побегушках.

Испугавшись очередного скандала с истерикой и битьем посуды, Никита сразу согласился, что интересов ее действительно не знает, а друзья у нее нормальные, парни как парни, главное, что ей они нравятся. Она успокоилась и поставила Никите свое условие: квартиру разменять на две однокомнатные, причем себе она возьмет ту, какая ей больше понравится, и мебель разделить по тому же принципу.

Если бы еще полтора года назад Никите сказал кто-нибудь, что какая-то наглая спивающаяся баба станет требовать у него половину его кровной собственности, причем лучшую половину, а он при этом будет по-идиотски счастливо улыбаться, соглашаясь на это с великой радостью, он воспринял бы это как неуместную шутку. Сейчас же он блаженно кивал, слушая все ее требования и не веря своим ушам, что найден, пусть и позорный для него, компромисс и что она согласна оставить его в покое.

На следующий день он подал на развод и предоставил Алле самой заниматься обменом, заранее соглашаясь на любую отдельную квартиру. В итоге он ее и получил: однокомнатную хрущобу в Черемушках, с крошечной кухней и напрочь отсутствующей прихожей, а Алла переехала в двухкомнатную малогабаритку на Проспекте Мира. Кто из них был больше счастлив от этого размена, сказать трудно: Никита избавился от преследовавшего кошмара, Алла же осуществила свою мечту иметь собственную квартиру в Москве. К пребыванию в хрущобе он относился философски, к тому же знал, что со временем обменяет ее с доплатой на что-нибудь более приличное. Главное, у него был свой «шалаш», который он считал райским местом лишь потому, что в нем не было его «милой».

Разъезд произошел в апреле, ровно за год до встречи Никиты с Ириной. Никита так устал от беспорядочного существования до знакомства с Аллой и уж конечно еще более беспорядочной совместной жизни с ней, что первые полгода в новом жилище прожил спокойно и уединенно, вечера проводил в основном за чтением и только изредка принимал у себя самых близких друзей.

За это время он дважды побывал в зарубежных командировках. Генеральный директор, довольный его отношением к работе, инициативой и добросовестностью, даже повысил ему жалованье, выразив при этом удивление, что человек может проявлять такое рвение по службе именно после развода с женой (у директора вообще были консервативные взгляды на семью).

Что же касалось крошечных размеров квартиры, то Никита находил в этом даже некий положительный момент и, смеясь, говорил Петру: «Знаешь, старик, теперь на уборку у меня уходит гораздо меньше сил и времени. А главное, все книги поместились». И он действительно старался поддерживать относительный порядок, тем более что сорить в общем-то было некому: больших компаний у него не бывало, женщин он к себе не приводил. После неудачного второго брака Никита вообще, похоже, потерял к ним всякий интерес и считал, что доживать ему придется, как и Петрухе, полным холостяком.

Он завел собаку, забавного фокстерьера по кличке Макс, купив его за бутылку у какого-то алкаша возле метро. Никита боялся, что собака краденная, но алкаш бил себя в грудь, уверяя, что собака его собственная, что ей уже полтора года и зовут Максом, и продает он ее потому, что кормить нечем, а самому не только нечего есть, но и выпить не на что.

У Макса, видно, была нелегкая жизнь у прежнего хозяина, поэтому он прикипел к Никите всей своей собачьей душой и каждый раз радовался его возвращению с работы так, как никакая жена, даже самая любящая, конечно же, радоваться не станет. Когда Никита на время командировок оставлял Макса своим родителям, пес так страдал и мучился, что у стариков сердце обливалось кровью и они зарекались брать его в следующий раз.