— Приезжайте, к нам никто теперь не ездит, и домов здесь не покупают — покойников боятся, — сказала Жемина напоследок, — а без турбазы в деревне работы никакой нет.

Туман сгущался, выпадая на ветровом стекле крупными каплями, и я с трудом вывел машину к шоссе.

Выйдя на минутку одеть дворники и проверить, работают ли противотуманные фары, я услышал откуда-то сверху печальную торжественную мелодию, и я узнал ее — это было музыкальное вступление к сериалу «Твин Пикс». Пытаясь определить источник музыки, я взглянул наверх и замер от ужаса. Из молочно-серого тумана на меня надвигалась гигантская металлическая сфера с четкими линиями параллелей и меридианов, а потом из тумана выплыла бледная лошадиная голова с пустыми глазницами, и я понял, что сфера прикручена к седлу. Лошадь остановилась около меня, раздвигая боками верхушки придорожных сосен, и, пригнув голову, спросила обыкновенным водительским голосом:

— Шеф! Как проехать к четвертому блоку?

— Не знаю, — ответил я.

— Йе — е — ху, — заржала она, потом ее голова снова взмыла вверх, и сфера проплыла надо мной, покачиваясь в такт музыке. Путь был свободен, и, если бы не туман, я бы рванул из деревни на предельной скорости. Но я полз, как черепаха, чувствуя, как белеют мои виски, пока не добрался до реки. Перед мостом я притормозил, потому что посередине дороги что-то темнело. Я вышел из машины, и, осторожно продвинувшись вперед, уперся в «Жигули» с московским номером. Это обрадовало меня.

Впрочем, радовался я недолго. Спереди машина напоминала гармошку, а за рулем, пристегнутый ремнем, сидел удивительно красивый человек, примерно моего возраста. Водитель был в кепке, из-под потертой кожаной куртки выглядывал белый халат с ядовито-желтым блестящим галстуком, но я сразу узнал его — это был педиатр из американского сериала «Скорая помощь». Он приоткрыл окошко, протянул мне красную книжицу, и неимоверный запах котов тотчас же расплылся в воздухе. В книжице значилось, что предъявитель сего является сотрудником Чрезвычайной Экологической Комиссии Апокалипсиса, личным заместителем Железного Феликса по очистке памятников от валериановых капель. Я бросил книжицу назад в окно, как ошпаренный, а он только усмехнулся и указал мне на свою грудь, и тут я увидел на левом кармане его куртки пять глубоких царапин с кровавыми потеками.

— Бандитская пуля? — поинтересовался я неожиданно для самого себя.

— Кошачья сволочь поработала! Из именного пистолета товарища Рейснер! Скажите ей, пусть возвращается. Нельзя же так с первым встречным только из-за служебного положения.

— Кому, ей? — спросил я.

— Вы знаете, — загадочно произнес собеседник, и я понял, что он говорит о чьей-то там племяннице, которой я должен был вернуть дискету по приезду в Москву — так хотели в деревне.

— Послушайте, а куда я вообще попал? — спросил я его, отчаявшись что-либо понять.

— В ее воспоминания, — сказал он, — мы тут сами по себе живем, скрещиваемся, как хотим, но без нее не так интересно — дожди и сплошные заимствования. Цитирование цитат, копирование копий! И вообще все надоело…

— С дуба падают листья ясеня… — начал было формулировать я ситуацию про себя любимым стихотворением своего раннего детства.

— Неприличными словами не выражаться! — гаркнул водитель, а потом лицо его мгновенно обросло густой шерстью, он странно захрипел, обмяк на ремне и сполз куда-то вниз, оставив на сидении свой скелет.

По мосту я жал на полной скорости, потому что иначе было нельзя. Длинные бледные руки вырастали передо мной откуда-то из-за боковых ограждений и скользили по кузову, цепляясь за каждую неровность, и я не верил в сказки — я не хотел верить в них, но размокшие белесые ногти, выворачиваясь назад, пытались процарапать стекло перед моими глазами, и я жал на газ, пока мост не остался позади.

За мостом туман кончился, было обыкновенное солнечное утро, сбоку от дороги паслась пестрая равнодушная корова, и ноги ее тонули в самых обыкновенных ромашках, а впереди краснели черепитчатые крыши, и кто-то постукивал молотком мерно и с расстановкой, словно спешить в этой стране было некуда и незачем. Через пару часов я уже въезжал в столицу этой чужой страны, где мне нужно было найти Марию Ивановну, лет сорока восьми отроду, но я не знал ни фамилии, ни адреса, ни места работы женщины. Я знал только то, что несколько лет назад ее видели в этом городе. Безрезультатные поиски длились уже более двух недель, когда мне вдруг повезло совершенно непостижимым и волшебным образом.

Голодная и отчаявшаяся, с огромным нарывом на шее она лежала на старом диване в маленькой комнате хрущевской коммунальной квартиры, и в ее комнате уже не было других вещей, потому что работу она потеряла, семьи не завела, а чужого языка так и не выучила. Сосед по квартире, старенький русскоязычный пенсионер, угощавший ее водочкой при случае, рассказывал мне на кухне про свое бытие.

— Мы с бабкой живем хорошо, слава Богу. За квартиру тоже не платим, и нас ни разу не отключали.

Дело простое — мне Рик Пайп, сосед наш, посоветовал. Иду в сенуний и там говорю, что денег нет. Они меня посылают в содр. Содр дает папирусь. Обратно иду в сенуний и даю папирусь, сенуний берет папирусь и дает пажимейс. Содр берет пажимейс и дает папирусь. Обратно иду в сенуний, отдаю папирусь, сенуний берет папирусь, пишет меня в журнал, и я им обратно бесплатно ни хрена не плачу.

Я слушал его и смотрел, как женщина ела то, что я принес из ближайшего продуктового магазина. Это и была моя мать, которую я, Олег Понырев, так долго и терпеливо искал, став взрослым, а найти ее я хотел больше всего на свете. После некоторых формальностей мы выехали назад, но я решил вернуться в Москву через Минск, а не Даугавпилс. Я боялся снова попасть в странную деревню.

К тому времени нарыв у матери уже лопнул, оставив лиловатый шрам на шее под самым ухом, и она сидела на заднем сиденье машины тихая и трезвая, а я разглядывал в зеркальце ее пышные светлые волосы и еще красивое лицо с нежным овалом и большими удивленными глазами.

«Россия…» — запела она песню из репертуара покойного Талькова, когда мы пересекли очередную границу.

— Теперь у меня все в большом порядке, — думал я, — неплохое время для таких шустрых ребят!

Я привез ее домой, в Москву, и мы начали с ней новую трудную жизнь, потому что нужно было найти общий язык и полюбить друг друга. Я не забыл о данном мне поручении, однако, телефон, записанный на конверте с дискетой, мне не помог — этим номером пользовались уже совсем другие люди, и они знать ничего не знали о бывшей владелице. Тогда я прочел текст, записанный на дискете.

С некоторых пор русский роман уместно начинать с упоминания о двоюродных родственниках. Так вот, моя двоюродная тетка Наталья Николаевна отличалась от прочей родни по материнской линии крайней деловитостью, унаследованной от отца. Этот энергичный белый офицер весьма своевременно сбежал в Париж, оставив свою супругу, сестру моей бабушки, пропадать с двумя детьми в Совдепии. Но Евгения Юрьевна не пропала и вырастила детей на скромную учительскую зарплату. Сын погиб на фронте, а дочь Наталья Николаевна вышла замуж за крепкого вологодского парня, убежденного партийца, и они образовали то, что у Курта Воннегута в «Колыбели для кошки» называется «дюпрасс» — случайное, но неразъемное соединение двух судеб, абсолютно не нуждающееся в третьих лишних. В последнюю категорию входили и дети, хотя перед смертью тетка об этом жалела.

Неразлучной чете крепко досталось во время войны, когда мужу пришлось руководить эвакуацией одного из подмосковных заводов на Урал. Наталья Николаевна, заведовавшая там же химической лабораторией, частенько вспоминала суровую жизнь в маленьком уральском городке, когда они ходили с мужем на работу задолго до заводского гудка, а возвращались уже к ночи, но всегда вместе, и ненавидящие взгляды местных женщин, ждавших или уже не ждавших писем с фронта, до сих пор жгли ее.