Мы прибыли в церковь в светлых одеждах, и дамы были в соломенных шляпках, но за внешней благопристойностью скрывалась полная растерянность, поскольку Ваня оказался религиозной сиротой. Бог от дитяти все же не отказался, и двое немолодых крестьян, пешком пришедших из дальней заозерной деревни помолиться, помогли приобщить нашего ангелка к католической церкви. Ваню с его четырьмя родителями увели в крестильню, а оставшиеся сидели в торжественной тишине деревянного костела, благоговейно разглядывая привядшие лепестки алой розы у ног печальной мадонны, укутанной в ярко-синее покрывало.

Когда счастливый Таракан с зажатыми в кулачке предписаниями и бумажными молитвами выкатился из костела, то Барон спросил, чем же он может отблагодарить крестных родителей. Они стояли перед нами в поношенной одежде — хроменький человечек с обшарпанной сучковатой палкой в большой красной руке и полуслепая женщина в белом платочке, и, с трудом подбирая русские слова, сказали, что просто выполнили свой христианский долг. Барон тогда побегал по деревне и нанял машину, чтобы отвезти их домой. Они сели, сильно смущаясь, а мы долго смотрели с церковного холма, как новенький кремовый автомобиль, ослепительно сверкая лаковыми крыльями, уносил вдоль озера в маленькую прибалтийскую деревню частицу нашей коллективной души.

Мы кончили ужин на этой возвышенной ноте, пора было планировать свое путешествие и собирать вещи.

Ваню повели укладывать в доме у Татьяны, чтобы он не мешал матери утрясать свои финансовые проблемы в дворовом флигеле, но тут в доме раздался женский крик, и оттуда в ночном одеянии выскочила всклокоченная Вельма. Она носилась среди перепуганных дачников, потрясая сухими кулачками, и сыпала проклятья на разных языках богохульникам, язычникам и прочей антиклерикальной сволочи, перемежая их площадной бранью. Через полчаса мы уже знали все.

Оказалось, сегодня утром Виелонис крепко напился в сапожной мастерской и, выйдя в одних трусах помочиться к забору турбазы, увидел там местных сантехников. Их было всего двое, и Виелонис дополнил компанию в духе «труа» соцреализма. Вернувшись назад, он обнаружил на сапожной мастерской замок, что сильно нарушало его планы — он планировал там отоспаться. Не долго думая, Виелонис поднялся на холм и проник в исповедальню.

Его разбудила грешная деревенская старушка, и он отпустил грехи через окошечко с деревянной решеточкой ей, а потом и другим старушкам, среди которых оказалась и Вельма. В юности Виелонис писал иконы, и предмет ему был знаком. Вышел он из исповедальни вместе с последней старушкой, и старушка, увидев его личико, отделенное от трусов густой брюшной порослью, упала в обморок, в результате чего костел закрылся для повторного освящения, и Вельму известили об этом по телефону.

День, и без того тяжелый, закончился страшным скандалом между Жеминой и Стасисом, разразившимся у сеновала. Разобрать слова было невозможно, но Стасис на чем-то настаивал, а мать запрещала, крича и плача. Такие скандалы были нам не вновь, и квартиранты тут же разошлись по своим комнатам, и на улице не было ни души.

— Андрюс, ты мне послан богом! — не выходили у меня из головы слова Жемины, и это была неплохая формулировка.

Но не раздастся ли завтра голос строгого отца: «Где ты, Адам? Отчего же ты прячешься от меня?» И Адам, лихорадочно укрывая гениталии листьями смоковницы, отзовется и дважды предаст, убоявшись терний и волков на поле трудов своих.

— Это не я, — скажет он сначала, — это она.

— Ты же сам мне ее дал, — скажет он потом.

Но сейчас мы были одни, и Адам развлекался, расплетая и заплетая мои волосы. Ему нравилось это тихое занятие.

— Идеальный материал для сетей, — сделал он вдруг неожиданный вывод, — попал и пропал.

— Возьми мои спицы в тумбочке, я научу тебя, как это делается.

— Это по вашей части — нам это ни к чему, наше дело не попадаться.

— Зря отказываешься. Пауки в собственных изделиях никогда не запутываются. Они там цокотушью кровушку пьют в свое удовольствие.

— По-моему, тебе здорово твой бывший муж насолил! Первое настоящее чувство?

— Вряд ли, я ведь тогда и сама еще не была настоящей. Вот когда он задел мое самолюбие, то это уже было настоящим.

— И с тех пор ты предохраняешься от всего на свете?

— С тех пор я не люблю глубинных раскопок в своей душе. Знаешь ли, путь в ад обычно вымощен благими намерениями.

— Не очень-то и хотелось, — заметил он, — в конце концов, душа не является твоим самым приятным местом.

— Вот это уже слова не мальчика, но мужа. Остановимся на туристической географии в стиле Жюль Верна — поверхностно, но о-очень интересно.

— Со временем белые пятна на картах исчезают, и интересы меняются.

— Одному старому еврею в КГБ дали глобус и спросили, куда бы он хотел мигрировать, если представится абсолютно свободный выбор. Он долго крутил его, а потом попросил какой-нибудь другой глобус.

— Неплохая идея, вроде перестановки кадров в наших министерствах. Что же у тебя ничего не получилось с этим?

— Не соблюла главного условия — пресыщенность информацией отсутствовала.

— Все еще впереди?

— Знаешь, я стараюсь не запоминать любимых стихов полностью, тогда сохраняется желанная тайна. В детстве я прочла две строчки из Эдгара По, они цитировались в «Туманности Андромеды» Ивана Ефремова. Я повторяла эти строчки, пока не прочла все стихотворение, а оно оказалось громоздким и многословным, и очарование пропало.

— Я помню эти строчки, что-то про обольстительную утопленницу Аннабель Ли и грозные силы пучины — задумчиво произнес Андрей Константинович, углубляясь в детские воспоминания, а моя мысль тут же вильнула вбок, явив мне новенький балет об утопленной дочери Маргариты.

— Ты случайно в юности стихов не писала?

— Поэзией я занялась совсем недавно — призналась я, и Андрей Константинович выразил глубокую заинтересованность в моем самом последнем стихотворении. Я не посмела отказать ему в этой малости.

Underground. The children imagine Gestapo.

Oh, terrible death of the plumber Potapoff.

Дети в подвале играли в гестапо, Зверски замучен сантехник Потапов (англ.)

— Да, лаконичность прямо-таки японская. И много у тебя этих мелких пакостей?

— Целый цикл на двести долларов, — снова призналась я, — я продала его одной американской переводчице вместе с авторским правом. Она была без ума от черного детского юмора и опубликовала этот перевод под своей фамилией. До сих пор мучаюсь, что продешевила, там ведь было еще несколько историй в прозе.

— Теперь я понимаю, почему маленький Восьмеркин улепетывает из песочницы, когда ты показываешься на горизонте.

— Я открою тебе страшную тайну — в детстве меня все звали Марой. Мать говорит, что я сама себя так назвала, а Мара в славянской мифологии — личность темная и непонятная. Ее имя связывают со спутницами молодого Марса — когда тот еще не был богом войны, а занимался плодородием. В зрелом возрасте он увлекся войнами, а всякие мары, маржены, марухи разбрелись, кто куда, и в знак протеста стали пакостить — спутанная пряжа, ночные кошмары, обман чувств. Маленькие дети их до смерти боятся. а большим лучше вообще не впускать эту нечисть в свой дом.

— А тут, вот, сам напросился, — взгрустнул Андрей Константинович, — могла бы и предупредить!

— Красть хорошеньких мальчиков из приличных семей — моя слабость. Но ты особо не печалься, я возвращаю их со временем на место.

— Они не возражают?

— Им не до этого — сломанная карьера, потерянные иллюзии, плохой сон.

— Ты рассказывала им на ночь страшные сказки?

— Всяко бывало, но не принимай всерьез. Так, экзерсисы на дежурные темы.

— Вот именно, — сказал он, — чем и хорош отпуск.

Похоже, я чем-то подпортила настроение своему собеседнику, и больше мы в этот вечер не говорили, и мне никто не мешал строить за кулисами декорации, пока на голой сцене обезумевшая Маргарита умоляла Фауста спасти свою дочь там, на лесном озере, слева от гнилых мостков, где головка дрожащего ребенка все еще всплывает на темной скользкой доске. Кинокадры на заднем фоне документально подтверждают ее слова — головка все еще пульсирует на доске. Крупным планом дается выпученный от ужаса глазок, из которого капают слезы. Фауст в это время разговаривает на ковре с черным псом — они при этом танцуют, а разговоры льются из репродуктора.