Перед нами развернутое возражение тексту мемуаров Дашковой. Возможно, их ранние, не дошедшие до нас фрагменты попали в руки государыни. А, возможно, благодаря многолетнему общению Екатерина II хорошо знала, как старая подруга «подает себя».

Была ли княгиня знакома с Марией Яковлевной? Неизвестно. Во всяком случае, она не дала ей места на страницах «Записок». Прошлое — для двоих. Остальные — лишние. Не стоит сразу обвинять Дашкову во лжи. Не сама ли цесаревна внушила подруге мысль о ее исключительности? Рюльер писал: «Значительные особы убеждались по тайным с нею связям, что они были бы гораздо важнее во время ее правления… многим показалось, что при ее дворе они вошли бы в особенную к ней милость». Таков был стиль Екатерины. Она у каждого из сторонников создавала иллюзию преимущественного влияния.

Однако, говоря о коротком периоде дружбы, у нас есть возможность примирить рассказы обеих женщин. Большинство записок относится к царствованию Петра III, когда Мария Яковлевна уже скончалась. Потеряв близкого человека, молодая императрица нуждалась в замене, и Дашкова заняла опустевшее место. Были и «тайные связи», о которых говорил Рюльер.

Внешняя, напускная куртуазность всей жизни в обществе накладывала и на дамскую дружбу особый отпечаток. Дуэт двух просвещенных женщин по незримым законам века должен был имитировать взаимоотношения двух различных полов. Ролевая игра «кавалер и дама» — строгая и сложная постановка, в которой талантливые актрисы могли достигнуть совершенства, а бездарные — погубить свою репутацию.

Если мы внимательно приглядимся к тому, как описана дружба двух Екатерин в мемуарах Дашковой, мы увидим значительные элементы этой игры. После первой же встречи, в январе 1759 года, великая княгиня подарила девице Воронцовой веер, который, упав из ее рук, был поднят собеседницей. «Эту ничтожную вещь княгиня ценила больше, чем все другие подарки, принятые впоследствии от императрицы, — писала Марта Уилмот, — она хотела положить ее с собой в могилу. Отдавая мне этот веер, она промолвила: “Теперь вы поймете, как я люблю вас: я даю вам такую вещь, с которой я не желала расстаться даже в гробу”»^{88}.

В контексте светской культуры того времени веер являлся символом женственности, как шпага символизировала мужчину. Оброненный красавицей, он мог быть поднят только ее обожателем, для которого намеренно уронили безделушку. А подаренный веер на любовном языке дорогого стоил. Жест пожилой Дашковой — когда она отдала подарок Марте, в дружбе с которой на склоне лет возродились чувства молодости, — исполнен особого, не всем понятного смысла.

Итак, игра среди роскошных декораций, опасное скольжение на грани дозволенного. Дашкова даже писала «прекрасной даме» стихи:

В ответ Екатерина Романовна получала самые лестные благодарности. «Какие стихи и какая проза! — восхищалась великая княгиня. — …Я прошу, нет, я умоляю вас не пренебрегать таким редким талантом. Может быть, я не совсем строгий Ваш судья, особенно в настоящем случае, моя милая княгиня, когда Вы… обратили меня в предмет Вашего прекрасного сочинения»^{89}.

Современному читателю неясен культурный подтекст, на основании которого «дамой» становилась старшая из подруг, а «кавалером» — младшая. В барочном театре, унаследовавшем многие традиции рыцарского романа, куртуазная любовь переносила ритуал вассальной присяги на взаимоотношения полов и распределяла роли в пользу более высокого социального положения дамы, подчеркнутого еще и возрастом^{90}. Дамой становилась обычно супруга сеньора. Вспомним королеву Гвиневру, жену короля Артура, вассалом которого являлся Ланселот. Отпрысков благородных семейств часто отдавали на воспитание в дом более богатого и знатного родича, который впоследствии и посвящал мальчика в рыцари. Первые подвиги будущий воин совершал в честь жены сюзерена. Поэтому «прекрасная дама» часто была старше своего верного паладина^{91}. И роли в спектакле между Екатериной и Дашковой распределялись в полном соответствии с традицией.

Грань между игрой и жизнью оказывалась очень тонкой. «Я навсегда отдала ей (великой княгине. — О. Е.) свое сердце, — писала княгиня, — однако она имела в нем сильного соперника в лице князя Дашкова»^{92}. И далее: «Я была так привязана к ней, что, за исключением мужа, пожертвовала бы ей решительно всем»^{93}.

Вслед за обменом книгами и журналами подруги перешли к весьма неосторожному обмену мыслями, которые носили явный отпечаток государственных планов. «Вы ни слова не сказали в последнем письме о моей рукописи, — обижалась Екатерина. — …Пожалуйста, не кажите ее никому и возвратите мне как можно скорее. То же самое обещаюсь сделать с Вашим сочинением и книгой»^{94}.

Дашкова и сама направляла подруге заметки, касавшиеся «общественного блага», правда, не подписывая их, то ли из скромности, то ли из осторожности^{95}. Рюльер писал о младшей племяннице канцлера: «Молодая княгиня всякий день проводила у великой княгини. Обе они чувствовали равное отвращение к деспотизму, который всегда был предметом их разговора»^{96}.

Обмениваясь планами будущих преобразований, наши дамы пустились в весьма опасную игру. Первой свою оплошность заметила Екатерина. В случае ознакомления с ее рукописями третьего заинтересованного лица, например канцлера Воронцова, великой княгине грозили крупные неприятности. Поэтому, допустив неосторожный шаг, Екатерина испугалась.

«Несколько слов о моем писании, — обращалась она к Дашковой. — Послушайте, милая княгиня, я серьезно рассержусь на Вас, если Вы покажите кому-нибудь мою рукопись, исключительно Вам одной доверенную»^{97}.

Любопытный Рюльер отметил стремление семьи канцлера сблизить младшую племянницу с наследником: «Сестра ее, любовница великого князя, жила, как солдатка, без всякой пользы для своих родственников… Они вспомнили, что княгиня Дашкова тонкостью и гибкостью своего ума удобно выполнит их надежды… Но так как она делала противное тому, то и была принуждена оставить двор»^{98}. Эти слова Рюльера задели Дашкову, и в комментариях на его книгу она пометила: «Я не ссорилась с сестрой и могла легко руководить ею, а через нее и государем, ежели бы захотела»^{99}.

Если в словах Рюльера есть хоть тень правды, великая княгиня должна была очень испугаться перспективы появления у супруга вместо толстой и недалекой «Романовны» амбициозной, целеустремленной фаворитки. Она постаралась обольстить тезку и возбудить в ее сердце горячую любовь. Ей удалось приковать чувства молодой княгини и превратить последнюю в свою любимицу.

Но дамы явно заигрались. «Я только что возвратилась из манежа и так устала от верховой езды, что трясется рука; едва в состоянии держать перо, — писала цесаревна. — Между пятью и шестью часами я намерена ехать в Катерингоф, где я переоденусь, потому что было бы неблагоразумно в мужском платье ехать по улицам. Я советую вам отправиться туда в своей карете, чтобы не ошибиться в торопливости своего кавалера и явиться в качестве моего любовника»^{100}.