К тому времени «звенья», соединявшие дворянина с царем, были уже восемь лет как разбиты. Ф.В. Ростопчин не зря писал об уже старой Дашковой: «Она… не хочет убедиться, что изменения и новизны приносятся самим временем»^{213}. Точное выражение. Княгиня не хотела убеждаться. И в мемуарах создала особый мир, свое личное пространство, куда не могло попасть даже упоминание о манифесте.

Еще в начале июня Дашковой казалось, что переворот «отстоит… несколькими годами вперед». Но события развивались стремительно. Узел противоречий, затянувшийся вокруг августейшей семьи, невозможно было распутать. И нетерпеливый император решил разрубить его. Арестовать ненавистную жену, а официальной любовнице вручить орден Святой Екатерины — как залог ее будущих прав. Иными словами: обнаружить намерения жениться во второй раз.

Ссора с супругой на торжественном обеде 9 июня подтолкнула его к действиям. Вечером Петр, по обыкновению, напился и отдал роковой приказ об аресте, а на «Романовну» возложил красную ленту семейного ордена русских государей. Согласно «Запискам», к Дашковой с известием о награждении сестры прибежал Репнин. Кроме того, княгиня указала, что Петр захмелел на ужине в Летнем дворце. Создается впечатление, что Репнин с места вечеринки явился в дом кузины. Между тем всё происходило под гостеприимной кровлей канцлера, где в тот момент находилась и племянница. Как в классической пьесе, было соблюдено единство времени, места и действия.

Решение арестовать жену — пусть и желанное в течение многих лет — далось Петру III непросто.

Екатерина Алексеевна обладала огромной популярностью в народе, на нее смотрели как «на последнюю надежду». Каждое появление императрицы на улице встречали волной ликования. «Были минуты, когда восклицания толпы разражались энтузиазмом, — писала она подруге. — …Я часто провожала покойную императрицу в подобных случаях, но никогда не видела такого выражения народной любви»^{214}.

Сочинялись фольклорные плачи от имени императрицы, в которых покинутая жена жаловалась на мужа и соперницу:

Безымянным песельникам из толпы вторили и известные авторы, такие как Алексей Ржевский:

В таких условиях императрица, по ее собственному признанию, не слишком боялась ареста^{217}.

А вот Петр III — внешне сильный и всевластный — нуждался в поддержке, в помощи, в преданных людях. Поэтому он отправился в дом канцлера Михаила Воронцова, где чаял найти сторонников. За помощь клана император платил дорогую цену: брал «Романовну» в жены. Воронцовы становились новой августейшей семьей.

Однако были и недовольные — немецкая родня государя, привезенная им из Голштинии. «В тот самый вечер, когда возложена была на графиню Екатерининская лента, — вспоминала государыня, — [Петр III] приказал адъютанту своему, князю Барятинскому, арестовать императрицу в ее покоях». Испуганный Барятинский поспешил к принцу Георгу Голштинскому, дяде государя, рассказал ему, в чем дело, а тот, в свою очередь, «побежал к императору, бросился перед ним на колени и насилу уговорил отменить приказание»^{218}.

А вот как происшествие описано у Дашковой. В рассказе нет ни сестры, ни екатерининской ленты, зато показана ссора с принцем Георгом. «Император посетил еще раз моего дядю, государственного канцлера, в сопровождении обоих Голштинских принцев и обычной свиты… Каково было мое удивление, когда я узнала, что государь и его дядя принц Георгий, как настоящие прусские офицеры, из-за различия мнений в разговоре обнажили шпаги и уже собирались было драться, но старый барон Корф… бросился на колени перед ними и, рыдая, как женщина, объявил, что он не позволит им драться, пока они не проткнут шпагой его тело»^{219}.

Сцена, описанная Дашковой, очень любопытно расположена в мемуарах. Сразу после рассказа об отъезде мужа из Петербурга «в феврале месяце» княгиня поместила историю с оскорблением императрицы во время торжественного обеда, но не назвала даты[14], а следом вставила эпизод с посещением Петром III дома канцлера, подчеркивая, что дядя был еще болен и лежал^{220}. Таким образом, все события сдвигаются к зиме.

Следует помнить, что внутри «Записок» существует свой хронотоп, не совпадающий с реальным. Пожилая Дашкова могла кое-что забыть, а могла, напротив, рассказывать именно так, как события выстроились в ее голове. После истории со шпагами она, «не теряя времени, старалась утвердить в надлежащих принципах друзей мужа». А после случая с лентой Святой Екатерины «решила открыться графу Панину». При этом мемуаристка не пояснила, что имелся в виду один и тот же вечер в доме канцлера, состоявшийся после 9 июня.

Отнеся первые разговоры с будущими мятежниками к зиме, княгиня «врастала» себя в заговор на раннем этапе. В реальности ее активность относилась к последним девятнадцати дням до переворота. Что совпадает с обидным отзывом Екатерины II в письме Понятовскому.

Наступил «день трепета и счастья», как сама Екатерина Романовна назвала петербургскую «революцию». «Ей все кажется, что она живет в 1762 году»^{221}, — много позже заметил язвительный Ф.В. Ростопчин. Вернее было бы сказать: в 28 июня 1762 года. Переворот отбросил длинный солнечный луч на всю «темную и бедную жизнь»^{222} княгини. После страхов и волнений сердце Дашковой осыпало золотой пыльцой. А уже на следующий день — 29-го — в него ворвались чувства обиды и обмана. Наша героиня перестала ощущать себя единственной.

У каждого праздника есть свой канун. 28 июня, ставшее при Екатерине II официальным торжеством, родилось из страха и паники, едва прикрытой лихорадочным возбуждением. Заговорщики рассчитывали на другое число — 4 июля, — когда император намеревался покинуть столицу и отправиться в поход против Дании. Как вдруг во фракции Дашковой произошел провал.

Был арестован Петр Богданович Пассек. Императрица не зря опасалась молодости и неопытности подруги: связанные с той офицеры действовали наименее умело. Среди солдат распространился слух, будто «Матушка» уже арестована, и они начали донимать командиров: «Пойдем, пойдем ее спасать». 26 июня капитаны Пассек и Бредихин посетили Дашкову, чтобы узнать последние известия от государыни. Они пожаловались, что им трудно сдерживать служивых, чья горячность может разоблачить заговор.

«Я поняла, что эти господа слегка трусят, — писала княгиня, — и, желая доказать, что не боюсь разделить с ними опасность, попросила их передать солдатам от моего имени, что я только что получила известие от императрицы, которая спокойно живет себе в Петергофе, и что советую им держать себя смирно, так как минута действовать не будет упущена»^{223}. «Пассек и Бредихин немедленно отправились в казармы с моим поручением»^{224}.