После я лежала на животе, и все внутри меня ныло и стонало, а я продолжала плакать и никак не могла остановиться. Йоуни гладил меня по голове и целовал, так что в конце концов мне стало казаться, будто меня уже облизали с ног до головы.

— Ох, Йоуни, — всхлипывала я. — Я вся твоя, делай со мной, что хочешь. Можешь даже убить меня. Убей меня, я тебя прошу!

Спустя пятнадцать минут мы уже сидели за столиком в кафе на углу. Перед нами стояла бутылка вина. Йоуни удовлетворенно потягивался, а я думала: «Боже, лишь бы все это не оказалось заграничным дурманом».

Люди беспрерывным потоком проходили мимо нас. Все женщины были на высоких каблуках, не меньше семи сантиметров, и в юбках с оборками — плюс целый килограмм украшений. Попрошайки гремели своими жестяными кружками. Лохматые ребятишки показывали танцевальный номер для посетителей кафе. К нашему столику то и дело подходили какие-то торговцы, предлагавшие то часы, то еще какой-то хлам, и каждый шептал Йоуни на ухо, что, если интересует, есть травка. Но травка нас не интересовала.

Через пару часов Йоуни достал фотокамеру и диктофон и положил все это в сумку.

— Мне пора на работу. Увидимся вечером в гостинице, буду после девяти. Пока, сладкая попка!

Я бесцельно брожу по городу. Он непохож на все виденные мною ранее места. Время застыло на его улицах.

Даже магазины здесь словно из прошлого столетия. Полутемные, забитые товарами лавки, с потолка которых свисает столько всякого добра, что невольно пригибаешь голову. Я захожу в одну из них, чтобы купить инжиру, и в замешательстве застываю в дверях.

В огромном чане с водой копошатся морские твари. Огромные скользкие рыбины, апатичные устрицы, шевелящие клещами крабы. На полках — головки сливочного сыра непонятного вида и формы, рядом с ними непропеченная сдоба, мясные консервы столетней давности, покрытые пылью банки с вишневым компотом, вытянутые баранки и засахаренные фрукты.

С крыши свисают липкие свиные окорока, вяленая баранина, темно-красная говядина и щетки: для посуды, для белья, для пола. Посреди пачек печенья сладко потягивается кот со свалявшейся шерстью. А из-под прилавка выглядывает маленькая девочка, дочка торговца — волосы выбились из косичек и торчат во все стороны.

Я стою и ошарашенно смотрю на все это, не в силах даже выговорить, чего хочу.

Я трачу деньги направо и налево. Покупаю большую бутылку вина для Мариты — подумать только, стоило мне заикнуться о поездке, как она тут же дала мне два выходных. «Если речь идет о парне, а похоже, это именно так, дуй не задумываясь», — сказала она мне.

Себе я покупаю диски, украшения, туфли на каблуках, шелковое белье, сигареты — короче, первое, что попадается под руку. Потом я просто сижу и устало разглядываю людей.

Я не хочу путешествовать ради того, чтобы познать себя. Меня мало привлекает самопознание, ради которого надо ехать в какую-нибудь страну третьего мира и там, борясь за выживание, с жадностью поглощать банановую кашу грязными руками лишь для того, чтобы, вернувшись на родину, сказать: наконец-то я стал человеком. Я хочу просто вот так сидеть в открытом кафе и смотреть на проходящих мимо красивых людей, а потом опустошать близлежащие магазины с одеждой. Мне нужны красота и легкость. Студенты, отправляющиеся в Польшу только потому, что там дешевое пиво, просто идиоты. Для меня эпоха железнодорожного автостопа в прошлом. Да и я уже давно не то глупое дитя природы, что, выпучив глаза, сходит с поезда в чужой стране, вдыхает в себя Европу и знакомится со всеми встречными придурками. Мне это не интересно. За свою жизнь я уже довольно натерпелась, так что оставшееся время могу со спокойной совестью провести на диване, вперившись в экран телевизора, с электрической зубной щеткой вместо вибратора.

Мне вдруг захотелось позвонить Сеппо в Кокколу. В трубке стоит ужасный треск, но мне все же удается расслышать его хриплый голос.

— Сеппо слушает, — произносит он замогильным голосом.

— Привет, это Сара! Я звоню из Лиссабона.

— Ну, привет, — вяло отвечает он. Небось и не знает, что Лиссабон — это заграница.

— Знаешь, где это?

— В Потругалии, — говорит Сеппо.

— Ага. Как дела?

— Нормально.

— Угадай, что я здесь делаю?

— Ну?

Я чувствую, что его прямо-таки распирает от любопытства.

— Я тут с одним парнем, он супержурналист, а я его любовница.

— Хм… — Сеппо довольно хмыкает. Я представляю, как он выглядит в эту минуту: растрепанные светлые волосы, блуждающие глаза. Мой младший брат.

— Я по тебе соскучилась, — говорю я.

— Хочешь поговорить с мамой? — язвительно спрашивает он.

— Нет! — ору я. — Не давай ей трубку! Скажи лучше, что тебе привезти…

— Да не надо ничего…

— Придумай что-нибудь.

— Ну… есть такой плакат, там еще Фрэнк Заппа в дерьме. Я видел в одном иностранном журнале. Вот его, если найдешь.

— Ладно.

Сеппо был барабанщиком в одной местной группе и даже как-то написал песню: «Теуво боится, что его смоет в канализацию…» Но потом группа распалась. Как сказал Сеппо, «из-за внутренних разногласий».

— Подожди, мать тебе хочет что-то сказать.

До меня доносится какой-то грохот.

— Привет, это мама. Ты откуда звонишь?

— Из Лиссабона. Слушай, мам, я не могу долго говорить, дорого.

— Из Лиссабона? С кем это ты там?

— С одним парнем.

— У тебя есть парень? Ты не рассказывала. И чем он занимается?

— Юрист, — почему-то соврала я.

— Юрист, говоришь? Хорошая профессия.

— Ну все, давай, скоро увидимся…

Я вешаю трубку. Настроение опять на нуле.

Переодеваясь в гостинице, замечаю в зеркале, что у меня большие синяки на ляжках и на спине. Это радует.

В детстве я иногда уходила в предбанник, закрывалась там на защелку, а потом долго щипала и кусала себя. Мне хотелось, чтобы на коже остались следы — конечно, там, где бы их никто не увидел. Иногда мне это удавалось. Я рассматривала синяки в зеркало и представляла, что это следы от объятий мужчины.

Йоуни вернулся поздно вечером, резко открыл дверь и завалился на кровать.

— Не день, а черт знает что! Полная жопа! Я ни хрена не понял в объяснениях этих португальских рабочих, а их финский начальник отказался переводить, только слонялся по офису и потягивал кофе. В конце концов я так запутался, что когда они мне что-то лопотали, я только улыбался, как тюлень, и бормотал «yes, yes». Все, пошли все на хер, пора менять профессию!

Он еще полчаса провалялся не раздеваясь и все говорил и говорил. О том, какая это адская работа, где надо постоянно улыбаться всем законченным идиотам и быть внимательным и вежливым. О том, как он чертовски устал и что у него ничего не получается, а надо быть без конца в движении, постоянно в курсе событий. О том, что он всегда хотел заниматься чем-то более творческим и более независимым, например, написать роман, и что ему не хватает на это таланта.

— Да всего у тебя хватает! — успокаивала я его и ласково гладила по голове.

— Бедный я, несчастный… — отозвался Йоуни.

Мы пошли перекусить в старую часть города. Она была похожа на трущобы: узкие переулки, бельевые веревки, темные каморки, грязные ребятишки. Вниз по улице полз, дребезжа, старый помятый трамвай.

Мы зашли в маленький ресторанчик и заказали рыбу-меч и вино. Длинные столы, посетители плечом к плечу. Крикливые официанты. Исполнитель фадо с мрачным взором, на которого никто не обращает внимания.

— Невероятно, — повторял Йоуни. — Раз — и ты за границей. Когда я был маленьким, мы всегда отдыхали только в Финляндии. Горные курорты там всякие. Помню, мама целый год жужжала: скоро, дети, мы поедем в ремесленный музей в Турку, посмотрите, как люди жили в старину. Как же мы обломались! Там были такие крохотные домишки, а в них пенсионеры в ночных колпаках, которые сидели за прялками или лепили фигурки из глины — вроде как древние жители за своими повседневными занятиями. Так они даже бровью не повели, когда мы вошли! Вообще ноль реакции.