И мировоззрение – это не только вопросы: зачем бытие? достоверно ли мое бытие? Это еще и – почему я так поступил? чего я хочу? люблю ли я? Истинное мировоззрение – это внутренняя жизнь каждого человека. Но она подчас скрыта от нас же самих плотным покровом убеждений, привнесенных верований и проч., и проч. Мы не ратуем здесь за принятие кем-либо каких-либо философских концепций, а пытаемся подвести читателя к мысли о том, что философия появилась на свет не по чей-то нелепой прихоти, не просто так – «философия ради философии». Нет, это естественный процесс выражения сущности самого человека, и он никоим образом не может быть от него оторван.

Рассуждая о материальном и идеальном, философы позабыли о своем истинном предмете, устремившись в мир иллюзий. Философия – это далеко не праздная любовь человека к мудрости, рожденная по жизненным показаниям. В философии, как и в религии, человек ищет психологической помощи, и она должна, просто обязана обеспечить эту помощь, но до тех пор пока она не определится с приоритетами и точкой обзора, возможность такого ее воздействия практически скрыта.

Что произошло с философией? Почему она напоминает сейчас некоего полуживого, с трудом реанимированного субъекта без всяких надежд на будущность? Философия, если смотреть на нее целиком, все больше превращалась в софистику. Она достаточно четко определилась со своими «вопросами», бодро на них ответила (самым разным образом) и остановилась, оставив за нами право удовольствоваться симпатичными для нас вариантами ответов. Она словно бы выбрала весь спектр возможных тем и дала максимально возможный перечень ответов. Количество «доказательств» бытия Бога давно сравнялось с количеством «опровержений» оного. А что такое доказательство философской идеи или концепта?.. Если бы критерием доказательности умозаключения являлось убеждение, то ни один из философов ни разу даже бы не упомянул само слово «доказательство». А с другой стороны, что есть «доказательство», не обладающее силой убеждения? Возможно ли вообще что-либо «доказать», если это «доказательство» не убеждает? В итоге «доказательность», блуждавшая по кругу, оказалась запертой в этом круге вопросом Людвига Витгенштейна о «достоверности».

В целом философская полемика мировоззренческого толка лишена какого-либо серьезного смысла. И если изначальной сущностью философии была некая психологическая помощь человеку (с этого, собственно, и начиналась философия, будучи диалогом, развивающим представления человека о мире и о самом себе), то впоследствии эта функция, к сожалению, была ею утрачена. Экзистенциализм дошел до крайности в осмыслении человеческого начала и его положении в бытии, а дальше – остановка. И сейчас абсолютно закономерен экспорт философского знания в психологическое. От философии должно остаться то лучшее, что было в ней сделано, – в вопросе о человеке и для человека, но главное – это лучшее должно стать действительным подспорьем, инструментом, психотерапевтическим средством, помогающим и развивающим каждого из нас.

Впрочем, кроме мировоззренческой части в философии есть, как мы говорили выше, и гносеологическая. И теперь мы переходим к схематичному анализу этого второго направления – философии познания.

Теряя время от времени предмет своего рассмотрения – человека, – философия тем не менее постоянно, но несколько косвенным образом к нему возвращалась, имея целью раскрыть вопросы познавательного процесса. А как это сделать, если не оговорить особенности собственно познающего? Кажется, что никак. Но на самом деле мало кто давал себе труд хотя бы оговорить эти «особенности». Они, как правило, просто постулировались и всегда были самым большим и чуть ли не злонамеренным допущением любой гносеологической модели.

Без четкого определения самого познающего (его возможностей, тех систем опосредования информации, которыми он пользуется, и проч.) ни один гносеологический вопрос не может быть решен удовлетворительно. И здесь философия уподобилась религии, утонув в своей классической раздвоенности. Но если религия занялась решением вопроса об отношениях Бога и человека, не определившись прежде с тем, что такое Бог, а что – человек, чем и обеспечила свое будущее фиаско, то философия потерялась в противопоставлении субъекта и объекта, не удосужившись прежде определиться с тем, что же такое «субъект» и что представляет собой «объект». И это несмотря на то, что «субъект-объектные» отношения всегда были главным вопросом гносеологии. Безапелляционность рассуждений о том, как нам является мир – в «представлении», или дан в «ощущении», или таким, какой он есть, то есть как бы «объективно», – на самом деле восхищает. При этом, например, физик Альберт Эйнштейн не считал лишним при создании своих теорий начать решение математических головоломок с обращения к «особенностям» познающего,[20] то есть заняться гносеологическими вопросами, с чем, как это следует из данного примера, философия не справилась.

Проблема, видимо, в том, что сам путь, избранный философией в деле определения «субъект-объектных» отношений, был неверным. Пытаясь найти собственную тень, не определив источника света, можно рассчитывать только на удачу.

Эмпиризм Давида Юма требовал признания активного начала «объекта», по мнению философа, фактически действовавшего на «субъекта». По причине особенностей такого подхода сам «субъект», к сожалению, совершенно затерялся. Блестяще занимаясь «человеческой природой», Юм позабыл посмотреть на самого человека.[21]

Иммануил Кант предоставил «объекту» своеобразное право неприкосновенности – трансцендентной непознаваемости. Но «субъекту» при такой расстановке сил перепало также недостаточно – система представлений, мир иллюзий, совершенно новая трактовка платоновского мира идей без экстраполяции вовне. Кант предложил говорить о представлениях, знаках, но не о сущностях… Пессимистичность этого этапа в полной мере перенял впоследствии Артур Шопенгауэр.

Следующим эпохальным этапом для гносеологии стали труды Георга Вильгельма Фридриха Гегеля. Допуская тождественность познания и самопознания, философ полагал возможным абсолютное «поглощение» «субъектом» «объекта» через интеллектуальность. Это феноменальное допущение способно восхитить даже не посвященного в вопросы достоверности. Впрочем, он был настоящим кумиром своего времени и, видимо, мог себе это позволить.

Теоретические построения Гегеля интересны. Завораживает мысль о единстве «объекта» и «субъекта», завораживает определение Бога через «самосознание» и идея возможности быть Богом, «рассуждая». Но неустанно всплывает вопрос о достоверности. Язык играет злую шутку: определив понятие «объекта» через его функцию как «объект изучения»,[22] он породил языковую игру. Но неужели же не очевидно различие между простым «объектом» – внешним, относительно субъекта – и «объектом», где «объектом изучения» является сам «субъект»? Неужели не очевидна разница между познанием и самопознанием? Если она не очевидна, то нет разницы между ролью психоаналитика и должностью его анализанта. Но, на самом деле она есть, и более чем существенная! С другой стороны, Гегель любит говорить: «В-себе-бытие». К чему же это относится в означенной выше паре «объектов изучения»? Создается странное ощущение, что, займись мы изучением достоверности гегельянской гносеологии, мы бы не нашли ничего нового в сравнении с Кантом. А все его попытки подмены «объекта» «субъектом» – не более чем допущение, окутанное магическими словами «абсолют», «свобода», «истина» и «примирение». Гегелю хотелось бы, наверное, верить. Но нельзя.

«Противоположность» – еще одно столь любимое Гегелем слово. Но что такое «противоположность», если не две крайние стороны одного качества, делающие это качество заметным? Соединяя же противоположности, мы словно ластиком удаляем данную ось, ось, на которой локализует себя наш объект, и ничего больше. Гегелевская абсолютная диалектика могла бы существовать только в системе ньютоновских абсолютных времени и пространства, которые, как мы теперь знаем, иллюзорны. Гегель – статика, такова и его гносеология.