Я встал с кровати, осторожно нашарил в кармане сигареты и закурил. Вот те на! Продумал свои планы человек лет на сто, взвесил все «за» и «против», начал действовать, и вдруг — любовь. Известно, она слепа. Мне сразу же вспомнилось, как однажды он признался шутя, что любовь, по сути, стоит копейки, а расплачиваться за нее приходится рублями. До таких глубин он дошел после романа с одной бортпроводницей — они и встречались мало, но этого времени хватило, чтобы она родила сына. В отряде об этом долго говорили. Впрочем, произнося слово «любовь», он имел в виду то, чем развлекали себя многие, а ему ведь не хотелось отстать от людей и в этом.
Мне снова вспомнилась Глаша и ее припухшие веки: она явно хотела мне что-то сказать или же сказала, но я не понял. Я мысленно снова вернулся к тому вечеру, пытаясь найти хотя бы какую-то зацепку. Уж очень смело повела она себя тогда. Интересно, знала ли она о бортпроводнице? Наверное, знала, нашлись, вероятно, люди, которые подсказали.
Сколько я ни прикидывал, выходило только одно: влюбиться Рогачев не мог; если говорить его языком — не имел права: если бы он почувствовал, что влюбился, то нашел бы силы задавить это в зародыше, потому что разрушались его планы. К тому же он не знал, что Татьяна беременна; впрочем, это слабый аргумент: если бы он на что и решился, то повернул бы по-своему, говорил бы, что чужой ребенок ему не помеха и смотрелся бы точно так же, как смотрелся он, когда показывал свои новые часы.
Так я ни до чего определенного и не додумался; с точностью можно было сказать, что Рогачев переменился ко мне, да еще, пожалуй, что он неплохо разобрался в наших с Татьяной отношениях, имел над нею непонятную мне власть...
И вдруг мне вспомнилось, как однажды в пилотскую заходила Татьяна, и в разговоре заметила, что в нашем отряде такие рейсы — куда ни вылетай, окажешься в Мурманске. Это так: многие из них начинаются в Мурманске, поэтому мы бываем там чаще, чем дома. Но дело не в этом: я тогда сказал в шутку:
«Все пути ведут в Рим».
Татьяна посмеялась и ответила:
«Хорошо, если бы в Рим, а то ведь в Мурманск!..»
Рогачев поерзал в кресле, чем заставил насторожиться Тимофея Ивановича, который уловил тревогу в лице командира. Помнилось, Рогачев разговора не поддержал. Вот, оказывается, когда еще я случайно заглянул в его планы: ведь этот полет был задолго до дня рождения Глаши. И мне подумалось, что тот давний разговор продолжается и сейчас; во всяком случае, отдав свои часы Татьяне, он приглашал участвовать и меня. А возможно, разговор давно закончен и часы должны обозначать его завершение, видать, вполне благополучное.
Саныч заворочался во сне, прервав мои мысли, и, не просыпаясь, довольно отчетливо произнес:
«Летим, летим и не знаем...»
Работа не оставляла его даже во сне, что, в общем-то, ничуть не удивительно.
Я принялся думать о жизни Саныча, о полетах, и, кажется, с этим и уснул.
За завтраком Татьяна предложила съездить перед вылетом на море и искупаться. Саныч поддержал ее, сказав, что это было бы недурно. Все взглянули на Рогачева, но он заметил, что осталось четыре часа и мы должны отдыхать. Лика весело доказывала, что море — лучший отдых.
— Аргумент! — сдался наш командир. — Только собираться в темпе. Через десять минут встречаемся внизу.
— У нас все в темпе, — не удержался я. — И летать, и купаться, и... Мы даже поспать умудряемся по-быстрому.
— Жизнь такая наступила, — пояснил мне Рогачев ласково, как ребенку, — мне показалось, он протянет руку и погладит меня по голове. — Дни бегут все быстрее, люди спешат...
Можно было возразить, сказав, что мы сами устроили такую гонку, но я промолчал: мы говорим друг другу, что бежим чересчур ретиво, а сами прибавляем скорость. Боимся, наверное, что нас кто-то обгонит, и боязнь, похоже, сидит в нас довольно глубоко. И я пошутил, сказав, что даже к смерти мы желаем прийти первыми, чтобы и в этом не уступить другому.
Рогачев взглянул на меня, но ничего не ответил.
Мы успели искупаться, поесть вишни и возвратиться в гостиницу, когда до вылета оставалось чуть меньше двух часов. Пока собирались и отмечались у доктора, прибыл наш самолет, и мы отправились на стоянку. Нас удачно загрузили, но было рановато, и пассажиров не приводили. Я решил сходить в буфет за сигаретами, но тут вспомнил, что не осмотрел автоматы защиты электроцепей в хвостовой части самолета. Это была, конечно, чистая проформа, и мало кто их проверял, но я все же направился туда. Взглянул на них и готов был выйти из багажника, как вдруг услышал голоса: говорили двое. Рогачева я узнал сразу, он отчетливо сказал кому-то, что бояться не следует.
— Все равно страшно, — ответила ему Татьяна — это была она. — Понимаю, но боюсь...
— Все будет хорошо, — успокоил ее Рогачев. — Человек он надежный, лишь бы ты решилась.
— Не обижай его, — попросила она так робко, что я невольно замер. — Мы же говорили...
— Да я что, стараюсь не трогать... Но ты мне обещала сказать сегодня твердо, решилась или...
— Решилась, — ответила Татьяна так тихо, что я еле разобрал, и тут Рогачев, наверное, обнял ее, потому что она сказала умоляюще: — Не надо, кто-нибудь увидит.
— Значит, завтра в одиннадцать, — проговорил Рогачев со вздохом. — Все и обговорим.
Рогачев замолчал, а я на цыпочках отступил в багажник и, благо люк оставался открытым, спрыгнул на бетон. Сердце мое колотилось... Обойдя самолет, я пошел в буфет, хотя к трапу подвели пассажиров.
Через полчаса мы взлетели и, развернувшись вправо, пошли с набором высоты вдоль побережья, где светлой полосой тянулись пляжи, белели высокие коробки домов. За ними начинались зеленые склоны гор, над их вершинами стояли легкие облака. Какое-то время я смотрел на все это, словно бы не веря, что три часа назад был там, внизу, на пляже среди людей, нырял, лежал на горячем песке, а теперь отдалялся от всего. Не бог весть какое открытие — все уходит в прошлое, и уходит навсегда, — и разница только в том, что самолет уносил меня стремительно, не давая времени даже обдумать. Впрочем, и это не главное: оказывается, можно было и в одном самолете лететь в разные стороны... Я повернулся к приборной доске и занялся расчетами. Все эти мысли, в сущности, давно известны, но иногда они появляются так не вовремя.
В пилотскую постучала Татьяна; Тимофей Иванович взглянул на нее через глазок и открыл дверь. Она из-за его спины протянула мне салфетку. Я быстро написал города и время пролета и вернул Татьяне. Она взглянула на меня сердито и вышла. Жаль, салфетка была совершенно чистой; обычно она писала мне внизу ничего не значившие слова: «Это — я!» или же: «Как ты там?» Однажды она нарисовала двух человечков, которые не то танцевали, не то шли куда-то, взявшись за руки. Я обвел их двойной рамкой и подписал: «Шедевр». Смешно, но теперь я бы радовался и этому. Известно, потерявши — плачем.
Рогачев был говорливее обычного: он перекинулся несколькими словами с Санычем, спросил о чем-то механика и весело пристукнул ногой по педали. Лицо Тимофея Ивановича сияло от счастья и говорило, что командир сегодня вполне доволен жизнью.
— Как идем? — спросил он, подумав, что не следует обделять вниманием и меня. — Нормально?
— Как учили — строго по расчету.
— Я выйду на пару минут, — сказал он, выбираясь из кресла, и добавил: — Саныч!
— Принял! — откликнулся Саныч. — Весь внимание!
И положил руки на штурвал.
Обычно, когда Рогачев выходил, передавая ему управление, он шутя говорил: «Ем глазами горизонт!» — но сегодня, видать, не был расположен к шуткам. Возможно, ему не хотелось возвращаться домой.
Я на удивление спокойно воспринял то, что Рогачев отправился к Татьяне, хотя и не понимал, зачем ему выходить, если и так все решено. Возможно, он не досказал чего-то или же хотел увидеть ее на кухне среди контейнеров и бутылок, постоять, пошутить. Что в этом необычного? Ничего, хотя раньше я уверял себя, что он ничего не делает просто так. Легче ведь предположить, что ему надо выйти в туалет, и не ломать голову сложностями. Думая об этом, я смотрел в локатор, поджидая момент начала разворота — мы подходили к Анапе. Или же он решил не оставлять ее надолго? Об этом же думал вчера и я, и тут мне пришло в голову, что мы решаем судьбы других людей, даже не спрашивая их об этом. Интересно получалось...