Конечно, его нельзя назвать филантропом в старинном и классическом смысле этого слова, хотя бы потому, что все это он делает не во имя общих и несколько отвлеченных идей добра. Он нашел смысл жизни, но, может быть, в этом и заключается истинный высокий альтруизм: найти смысл жизни в служении людям?

Письмо Владимира Патрушева одно из тысяч читательских писем, которые я получаю в последние годы[1].

Когда за рубежом я рассказываю о моей читательской почте, о почте моих собратьев по перу, об океане писем, мне часто не верят. Ведь за океаном писем — океан судеб.

Почему же в нашей стране писателю пишут сотни тысяч людей?

Это объясняется той исключительной, уникальной социальной и нравственной ролью, которую играет писатель в сегодняшнем социалистическом обществе.

Мы — первое в истории человечества общество, которое строит социальные и личностные отношения без религии — без бога. Это — великий и невиданный эксперимент. Он вовсе не означает вульгарного неприятия тех чисто этических ценностей, которые содержатся в мировых религиях, в религиозном опыте человечества. Напротив, речь идет о творческом освоении и дальнейшем развитии этих бесценных этических богатств на новой безрелигиозной основе. Разумеется, в нашем обществе есть и сейчас немало людей, верящих в бога. Государство к ним относится с уважением и пониманием. Вульгарно-воинствующий атеизм не имеет ничего общего с марксистско-ленинским мировоззрением, для которого неверие в бога вовсе не означает неверие в человека, творящего добро, независимо от того, верующий он или атеист.

То, о чем я сейчас написал, имеет самое непосредственное отношение к новой уникальной роли писателя в социалистическом обществе. У нас — исторически оправданно устранена из социальных и человеческих отношений фигура, игравшая ранее немалую роль в «епархии человеческой души», — я имею в виду фигуру духовника. Но с исчезновением этой фигуры не исчезла и, наверное, не исчезнет никогда потребность души в исповеди, в особом интимном общении человека с человеком, когда можно рассказать обо всем, смыть себя изнутри, «облегчить» душу, лучше понять себя. «Потребность человека в исповеди не исчезнет никогда», — писал Гете.

Не исчезла она и в социалистическом обществе. И вот эта роль стихийно, как бы сама собой переходит у нас сейчас, по-моему, к писателю, по-новому формируя нетривиальные отношения с читателем.

Разумеется, эти нетривиальные, то есть не чисто литературные, отношения между читателем и писателем, ломающие стереотип: писатель — пишет, читатель — читает, имеют в мировой литературе мощную «корневую систему», что с новой силой подтверждает старую истину — все «нетрадиционное» обладает богатейшими традициями. Эта «корневая система» восходит к именам, которыми гордится человечество, к великим писателям, которые были одновременно и великими учителями жизни. Новизна в том, вероятно, что роль, которую раньше выполняли гении, сегодня все чаще выпадает на долю рядовых литераторов, и надо исполнить ее по возможности достойно, чтобы тот, кто тебе доверился, не ощутил твоей «малости», как не ощущают верующие «малости» церкви, даже если она по-сельски невелика и бедна.

…Облегчить себе душу, обратиться за советом, помощью…

Наверное, самая большая писательская почта была у Григория Медынского после выхода в свет романа «Честь».

В этой почте большое место занимали письма заключенных и людей, отбывших наказание, что было вполне естественно, потому что соответствовало теме и образу героя романа. Каждое письмо — трудная судьба. Каждое письмо — сгусток душевной боли и надежд на исцеление. Каждое письмо — зов…

Он отвечал на тысячу писем и получал тысячи новых писем… Но надо было не только отвечать, но и реально помогать. Надо было помочь тем, кому казалось, что они наказаны незаслуженно строго, надо было помочь и тем, кто понимал, что получил по заслугам, но начал утрачивать надежду на возвращение к нормальной человеческой жизни, и — самое существенное — надо было помочь осужденным безвинно. Надо было исследовать сотни судеб, обстоятельств, сопоставлять, искать, писать в судебные инстанции, беседовать с людьми, от чьих решений зависит исход дела.

Нравственный и социальный авторитет писателя в нашей стране достаточно весом для того, чтобы реально соединить в себе все эти ответственные роли. Но, помимо этого объективного фактора, существует и субъективный: писатель должен пожертвовать творческими замыслами, сосредоточить все силы на том, чтобы торжествовало добро и было наказано зло. И речь идет не об отвлеченном добре и не об отвлеченном зле, которые можно возвеличить и низвести, не выходя из-за письменного стола, а о зле и добре совершенно конкретных, требующих живого, кропотливого, утомительного участия в человеческой судьбе.

В сотнях человеческих судеб.

Конечно, было бы и нелепо и нескромно утверждать, что советские писатели первые в мире взвалили на себя эту высокую ношу.

В 1844 году Оноре де Бальзак, узнав случайно от малознакомого адвоката о том, что должны казнить человека, который из уважения к памяти женщины не захотел рассказать на суде подлинных обстоятельств события, во много раз уменьшающих его вину, оставил на недописанной странице роман, сел в почтовую карету и, очертя голову, кинулся в далекий городок, забыв на время о «Человеческой комедии» ради участия в живой жизненной драме… Золя отстаивал Дрейфуса от клеветы фанатиков и, может быть, пал жертвой в этой борьбе. Короленко посвятил несколько лет жизни «Мултанскому делу», когда невинно осудили будто бы за ритуальные жертвоприношения людей небольшой восточной народности за Уралом, и выиграл дело.

Я остановился на этих достаточно известных, почти хрестоматийных историях лишь для того, чтобы напомнить, во-первых, о традициях, без которых не может быть ничего подлинно жизненного в мире, а во-вторых, чтобы показать масштаб деятельности Медынского. Он кидался в «почтовые кареты» не ради одного, а сотен людей, и он спасал от незаслуженного или незаслуженно строгого наказания не нескольких невинных и не однажды…

В его деятельности после выхода романа «Честь» соединились лучшие гуманистические традиции мировой и русской, самой совестливой на свете литературы с новым пониманием социального долга, которое отличает советских писателей.

Медынский через несколько лет написал «Трудную книгу».

Эта книга называлась трудной потому, что в ней рассказывалось о трудных судьбах, которые он помог разрешить, развязать. Но можно ее назвать трудной и потому, что в ней запечатлелась трудная жизнь писателя.

Когда Медынскому исполнилось семьдесят лет, ныне покойный писатель Николай Атаров опубликовал в «Литературной газете» статью под названием «Частная жизнь писателя». Несмотря на то что статья была посвящена Медынскому, рассказывала о его беспокойной «частной» жизни, когда все силы души и ума отданы на то, чтобы вернуть людям веру, надежду, а иногда и свободу, несмотря на это, статью Николая Сергеевича Атарова можно было рассматривать как первое серьезное исследование новых социальных и нравственных ролей писателя в нашем обществе: он и исповедник, и деятель, и борец.

Я был бы прекраснодушным мечтателем, если бы отнес все эти определения ко всем советским писателям. К сожалению, их сегодня оправдывает не большинство. Но именно оно выражает то новое, что появилось в судьбе писателя в нашем обществе.

Об этом я говорил в московском Центральном Доме литераторов несколько лет назад, когда отмечалось восьмидесятилетие со дня рождения Медынского. Я рассказал маленькую занятную историю, ставшую мне известной незадолго перед юбилеем.

Однажды, после отбытия наказания, была освобождена партия заключенных. Дело было во время школьных каникул, когда вся страна находится в разъездах, чтобы показать детям как можно больше нового и интересного. Именно поэтому вчерашним заключенным нелегко было достать билеты, и они в течение долгих часов томились на вокзале города. Тогда самый решительный позвонил в орган местной власти по телефону и сообщил, что, если его товарищей немедленно не устроят на ближайшие поезда, они напишут жалобу писателю Медынскому. На вокзал немедленно выехал один из руководителей города и тут же все уладил на месте с единственным условием: не пишите Медынскому[2].