Лет двадцать назад, когда доктора филологических и математических наук темпераментно скрещивали шпаги в дискуссиях о возможном и невозможном в кибернетике, первые — защищая мыслящего человека от возможного господства машинного разума, вторые — защищая «думающие машины» от невозможной амбиции человека, не желающего в царстве разума основательно потесниться, уступив первенство новому чуду, — в это интересное, полемически острое время я пошел на завод быстродействующих электронно-вычислительных машин, чтобы познакомиться с людьми, которые непосредственно в рождении данного чуда участвуют. Я написал несколько очерков, выдержанных в восторженном тоне, искренность которого обусловливалась тем, что искренне восторженные были мои герои. Они верили, что в их руках не элементы машины, разные там триоды, магнитные ленты и лампы, а нечто новорожденное, живое — нервы века.

Для моих героев не было в мире ничего, что не имело бы отношения к их делу: художественная литература, музыка, шахматы, выразительность рук, морские бури, парадоксы человеческой памяти и передвижения облаков — все рассматривалось и осмысливалось кибернетически. В этом было нечто от исследования художником «натуры».

Очерки были опубликованы и почти немедленно отмечены в солидном журнале маститым литературоведом как попытка отражения в документальной литературе нарождающихся в век НТР умонастроений и состояний человеческой души, у которых большое будущее.

Через несколько лет очерки эти были опубликованы опять, уже в книге, и я получил от одного читателя весьма сердитое, с оттенком сарказма, письмо, в котором он обвинял меня в восторженности, совершенно неуместной, когда речь идет о работе. «Работа есть работа», — писал он мне с тем богатством интонации, с каким чеховский герой говорит: «Жена есть жена». Самым обидным для меня в письме было то, что автор его ставил под сомнение существование подобных умонастроений и душевных состояний в самой жизни: ни в себе, ни рядом с собой он, молодой конструктор электронно-вычислительной техники, ничего подобного не усматривал.

Он создавал новое поколение «думающих» машин. А новое поколение — это новое поколение.

…А совсем недавно были у меня две девушки из Омска, студентки факультета автоматизации местного Политехнического института, имеющие дело именно с электронно-вычислительной техникой. У них было совершенно неотложное дело: «театр поэзии» задумал рассказать о жизни и любви Эдуарда Гольдернесса, чьи письма к любимой были опубликованы в журнале.

Поскольку я имел к этой публикации отношение, омские студентки попросили меня показать стихи и письма Эдуарда неопубликованные… Пока я рылся в архиве, искал, они рассказали мне, что «театр поэзии» — средоточие духовной и нравственной жизни Политехнического института…

Потом они читали письма и стихи Эдуарда Гольдернесса, потом я рассказывал им об Эдуарде и о женщине, которую он любил, потом они рассказывали мне о «театре поэзии», который уже поставил композиции, посвященные Рильке, Гарсия Лорке, Пастернаку, потом я опять рассказывал им о Гольдернессе, потом они рассказывали мне о любви студентов к стихам и музыке, потом я попросил их рассказать мне о новом поколении «думающих машин».

Они молчали растерянно и долго, как молчат люди, не понимающие собеседника и боящиеся обидеть его этим непониманием. «Вы уже не любите вашу будущую работу?»— удивился я. «Любим, — ответили они, — но… можно мы перечитаем письма и стихи Эдуарда?»

Пока они перечитывали, я подумал о том, что, наверное, они будут делать отличные машины, потому что для них нет ничего интереснее человека.

Когда они ушли, меня почему-то поразила мысль, такая, в сущности, обыкновенная, даже сама собой разумеющаяся: что это — сегодняшний читатель. Дело, конечно, не в той или иной стадии развития научно-технической революции, дело в новом и, по-моему, на этот раз достаточно устойчивом состоянии человеческой души.

Они ведь искали нечто большее, чем письма, впечатления, — они искали каких-то подтверждений той высокой веры в любовь и самоотверженность, которую несли в себе сами и отстаивали.

Нравственные искания бывают не только у литературных героев. Они играют большую роль в жизни наших реальных современников, именно поэтому и находят отражение в литературе.

Чтобы понять эти нравственные искания, надо понять те изменения в структуре ценностей жизни, которые сейчас совершаются. Речь идет о все большей ориентации и общества, и отдельной личности на ценности духовные и нравственные.

Поколения первых послереволюционных десятилетий были ориентированы на великую цель — создание из немногих благ огромных материальных ценностей. Критиковать наше послереволюционное общество за то, что оно в духовном отношении было будто бы недостаточно «утонченным» и «живописным», как это девают сегодня отдельные ораторы на отдельных диспутах, так же насправедливо, как критиковать Робинзона за то, что он, оказавшись на острове, строил дом, а не писал, как Гоген, гениальные картины. К тому же первые поколения советских людей не были бедны духовно, что запечатлено в литературе, киноискусстве, песнях, человеческих документах, — личность обогащалась в труде, в поисках новых, небывалых социальных отношений, в созидании нового мира.

Но тем не менее ориентация общества была на создание именно материальных ценностей, на то, чтобы рубить, строить дом. Это нашло воплощение в литературе тех лет и даже формировало названия романов: «Цемент», «Гидроцентраль». Горьковский журнал «Наши достижения» (никогда, надо отдать ему должное, не игнорировавший того, что называют сегодня «человеческим фактором») Писал все же не о достижениях духовных и этических, а о сооружении заводов и фабрик. Но тот же Горький в конце 20-х годов в одном из писем размышлял о том, что меньше чем через сто лет люди, обогащенные трагическим опытом истории, с новой силой задумаются «о цели и смысле бытия», обратятся к вопросу, «зачем жить». Горький писал, что на определенном этапе исторического развития человек нового мира неизбежно обратится к жизни человеческого духа, углубится в себя.

И это время настает. Сегодня в нашей жизни все большую роль играют ценности духовные.

Мы не случайно все чаще говорим о новом типе читателя. Он реально существует. И именно это обстоятельство заставляет нас ставить особенно остро вечные для литератур всех времен и народов вопросы «писатель и этика», «писатель и культура».

Важно уяснить новую ситуацию, которая складывается сегодня в многомиллионной читательской аудитории. Стихи Пастернака, которые воспринимались как нечто элитарное и труднопостижимое, читают сегодня сотни тысяч. Стихи Марины Цветаевой молодежь сегодня поет. Трудное становится общедоступным, элитарное — популярным, а мы часто не учитываем этого.

Кто читал Фолкнера в 30–40-е годы? Только люди, владеющие английским, круг настолько узкий, что он занимал микроскопическое место в читательской аудитории. Сегодня Фолкнера читают в городе и деревне.

Говоря о новом типе читателя, надо, конечно, иметь в виду не только эрудицию или даже высокий интеллектуальный уровень, но и усложнившееся нравственное сознание. Особенно это относится к самому юному читателю.

То, что писалось в последнее время о подростковой жестокости, к сожалению, верно. Меньше пишем и думаем мы о подростковой духовности. Совершается, по моим наблюдениям, некая «поляризация сил» в юном поколении: на «полюсе зла» возрастает жестокость, на «полюсе добра» углубляется духовность. Эта духовность выражается по-разному: иногда в формах, по видимости далеких от современности, — в особой любви к Моцарту и Рембрандту, к старой живописи и старинным музыкальным инструментам, иногда в формах остросегодняшних, даже потаенно полемических, — в откровенных симпатиях к «чудакам», умеющим воспарить над суетой и комфортом, и — что особенно ценно — в наивном, но искреннем желании самим делать добро: утешать, радовать, а надо — и жертвовать собой. Последняя, наиболее действенная форма духовности обостряет интерес к различным — в том числе и трагическим — сторонам нравственного бытия личности. Порой четырнадцатилетние задают сегодня такие вопросы, что для ответа на них хочется перечитать Достоевского.