Переход от утра к послеполуденному периоду означает переоценку прежних ценностей. У человека возникает настоятельная необходимость признать ценность того, что составляло противоположность его прежних идеалов, убедиться в ошибочности прежних убеждений, признать неистинность прежней истины и почувствовать, сколько сопротивления и даже враждебности заключало в себе то, что прежде называлось любовью. Многие из тех, кто оказался втянутым в конфликты проблемы противоположности, отбрасывают все то, что они раньше считали благим и достойным стремления, и пытаются продолжать жизнь в полной противоположности к своему прежнему Эго. Смена профессии, разводы, религиозные обращения, разные виды отступничества являются симптомами этого резкого перемещения в противоположность. Отрицательным моментом в столь радикальном переходе в противоположность является то, что прежняя жизнь вытесняется и тем самым порождается столь же несбалансированное состояние, какое было, и то прежнее состояние, когда противоположности сознательных добродетелей и ценностей были еще подавленными и бессознательными. Подобно тому как раньше невротические нарушения происходили, возможно, вследствие бессознательности противоположных фантазий, так и теперь опять-таки возникают нарушения благодаря вытеснению прежних идолов. Конечно, было бы большим заблуждением полагать, что если мы распознаем в некоторых ценностях отсутствие подлинной ценности или видим в некоторой истине не-истину, то в таком случае ценность или истина перестают существовать. Они делаются относительными. Все человеческое относительно, потому что все основывается на внутренней противоположности, ибо все есть явление энергии. Энергия же по необходимости основывается на некоторой прежней противоположности, без которой никакая энергия невозможна. Всегда должны быть высокое и низкое, горячее и холодное и т. д., чтобы мог иметь место процесс выравнивания, который и представляет собой энергия. Поэтому стремление к отрицанию всех ценностей в пользу их противоположности – это такое же преувеличение, как и прежняя односторонность. И так как речь идет об общепринятых и несомненных ценностях, которые отныне отвергаются, то результатом оказывается фатальная потеря. Кто действует подобным образом, тот вместе со своими ценностями выбрасывает за борт и самого себя, как уже сказал об этом Ницше.

Вопрос заключается не в переходе в противоположность, а в сохранении прежних ценностей наряду с признанием их противоположности. Естественно, это означает конфликт и разлад с самим собой. Понятно, что люди избегают этого как на философском уровне, так и по моральным соображениям; поэтому чаще они пытаются искать выход в судорожном отстаивании предшествующей установки, чем переходить в противоположность. Следует признать, что в случае старения людей в этом действительно весьма несимпатичном явлении все же заключено и нечто положительное; они, по крайней мере, не становятся ренегатами, продолжают стоять прямо и не впадают в растерянность; они не становятся банкротами, а остаются лишь отмирающими деревьями или, говоря более деликатно, «опорами прошлого». Вместе с тем сопутствующие симптомы – косность, суженность сознания, ограниченность, нежелание этих «ревнителей старины» идти в ногу со временем – безрадостны, если не сказать вредоносны; ибо тот способ, каким они отстаивают некоторую истину или какую-либо ценность, является настолько косным и насильственным, что подобный дурной образ действия отталкивает сильнее, чем притягивает защищаемая истина, – благодаря чему достигается как раз нечто противоположное доброму намерению. То, что заставляет их впасть в косность, – это, в сущности, страх перед проблемой противоположности: они чувствуют близость «зловещего брата Медарда». Поэтому право на существование имеют только одна истина и только один руководящий принцип действия, который должен быть абсолютным; в противном случае он не обеспечивает защиты от грозящего падения, причины которого люди предчувствуют повсюду, кроме самих себя. В действительности же самый опасный революционер сидит в нас самих, и именно это должен знать тот, кто хочет безопасно перейти во вторую половину жизни. Это определенно означает переход от кажущейся уверенности, которой мы наслаждались до сих пор, к состоянию неуверенности, разлада, противоречивых убеждений. Худшим во всем этом является то, что, по видимости, отсюда нет выхода. «Tertium non datur», говорит логика, т. е. третьего не дано.

Практические потребности лечения больного побуждают нас поэтому к поиску средств и путей, которые могли бы вывести его из этого невыносимого состояния. Когда человек оказывается перед кажущимся непреодолимым препятствием, то он отступает назад: он осуществляет то, что технически называется регрессией. Он обращается к тем временам, когда находился в подобных ситуациях, с тем чтобы снова попытаться применить те средства, которые помогли ему тогда. Но то, что помогало в юности, в зрелом и пожилом возрасте оказывается бесполезным. Что хорошего принесло американскому бизнесмену, о котором говорилось выше, его возвращение к прежней работе? У него уже больше ничего не получалось. Поэтому регрессия продолжается и доходит до детства (многие пожилые невротики впадают в детство) и, наконец, до периода, предшествующего детству. Это звучит странно; но фактически речь идет не только о логике, но и обо всем возможном.

Ранее мы упомянули о том, что бессознательное содержит, так сказать, два слоя – личный и коллективный. Личный слой заканчивается самыми ранними детскими воспоминаниями; коллективное бессознательное, напротив, охватывает период, предшествующий детству, т. е. то, что сохранилось от жизни предков. В то время как образы памяти личного бессознательного как бы заполнены, ибо они являются образами индивидуально пережитыми, архетипы коллективного бессознательного представляют собой формы незаполненные, ибо они индивидуально не пережиты. С другой стороны, когда психическая энергия регрессирует, выходя за пределы даже периода раннего младенчества и вламываясь в наследие жизни предков, тогда пробуждаются мифологические образы; они-то и есть архетипы[60]. Перед нами открывается некоторый духовный мир, о котором мы прежде ничего не подозревали, и выявляются содержания, находящиеся, возможно, в самом резком контрасте с нашими прежними представлениями. Эти образы обладают такой интенсивностью, что кажется вполне понятным, почему миллионы образованных людей впадают в теософию и антропософию. Так происходит просто потому, что эти современные гностические системы идут навстречу потребности в выражении этих внутренних, безмолвных событий в большей мере, нежели какая-либо из существующих форм христианской религии, не исключая католицизма. Последний, правда, способен в гораздо большей мере, чем протестантизм, выражать посредством догматических и культовых символов те факты, о которых у нас идет речь. Однако и католицизм не достигал в прошлом и не достигает ныне полноты прежнего языческого символизма, поэтому языческий символизм долго сохранялся и в столетия христианства, а затем постепенно перешел в известные подводные течения, которые никогда полностью не утрачивали своей силы от раннего средневековья до Нового времени. Языческая символика хотя и исчезала с поверхности и ушла далеко вглубь, однако, меняя свою форму, возвращалась и возвращается снова, чтобы компенсировать односторонность современной ориентации сознания[61]. Наше сознание настолько пропитано христианством, настолько почти всецело сформировано им, что бессознательная противоположная позиция не может быть принята в нем, и притом просто потому, что она слишком противоречит основным господствующим воззрениям. Чем более односторонне, косно и безусловно удерживается одна позиция, тем более агрессивной, враждебной и непримиримой будет другая, так что вначале их примирение имеет мало шансов на успех. Но если сознательный разум допускает по крайней мере относительную значимость всякого человеческого мнения, то и противоположность отчасти утрачивает свою непримиримость. Между тем эта противоположность ищет для себя подходящее выражение, например, в восточных религиях: буддизме, индуизме и даосизме. Синкретизм теософии в значительной мере идет навстречу этой потребности, и этим объясняется ее широкий успех.