Идея психической объективности отнюдь не открытие. Фактически это одно из самых ранних и всеобщих «достижений» человечества: речь идет об убеждении в конкретном существовании духовного мира. Мир духов, безусловно, был не изобретением в том смысле, в каком можно говорить об изобретении огня – добывании его путем трения, а результатом опытного восприятия или осознания некой реальности, нисколько не уступавшей материальному миру. Сомнительно, чтобы вообще существовали дикари, не знакомые с «магическим воздействием» или «магической субстанцией». («Магический» – просто другое слово, заменяющее «психический».) Вероятно также, что почти всем известно о существовании духов[135]. «Дух» – это психический факт. Как мы отличаем нашу собственную телесность от телесности других, так и первобытные народы, если они вообще знают что-либо о «душе», делают различие между своими душами и духами, причем последние воспринимаются ими как чужеродные и не «принадлежащие им». Они суть предметы внешнего восприятия, в то время как собственная душа (или одна из нескольких душ, если предполагается множественность), которой приписывается родство с духами, обычно не воспринимается в качестве предмета так называемого чувственного восприятия. После смерти душа (или одна из различных душ) становится духом, который переживает умершего, и притом частенько с некоторой порчей характера, отчасти противоречащей понятию о личном бессмертии. Батаки[136], живущие на Суматре, утверждают, будто люди, добрые при жизни, в качестве духов становятся злонамеренными и опасными. Почти все, что первобытные говорят о злых выходках, которые духи позволяют себе в отношении живых, является в общем и целом образом, развиваемым ими из представления о «призраках», и вплоть до последней детали соответствует феноменам, выявленным спиритическим опытом. И как из спиритических сообщений «потустороннего» становится ясно, что речь идет о проявлениях активности отщепленных фрагментов психического, так и эти первобытные духи суть проявления бессознательных комплексов[137]. Важное значение, которое современная психология приписывает «родительскому комплексу», есть непосредственное продолжение первобытного переживания опасной действенной силы духов предков. Даже ошибка, совершаемая первобытным человеком, который предполагает, что духи суть реальности внешнего мира, находит свое продолжение в нашем (лишь отчасти верном) предположении, что действительные родители ответственны за родительский комплекс. В старой теории травмы фрейдовского психоанализа и в других школах это предположение воспринимается чуть ли не в качестве научного объяснения. (Чтобы избежать этой двусмысленности, я предложил термин «родительское имаго»[138].)

Простодушному человеку, конечно, невдомек, что ближайшие родственники, непосредственно на него влияющие, зарождают в нем образ, лишь отчасти копирующий их самих, отчасти же он создается из материала, взятого у самого субъекта. Имаго выстраивается из воздействия родителей и специфических реакций ребенка; поэтому оно является образом, лишь весьма условно воспроизводящим объект. Естественно, простодушный человек верит в то, что родители таковы, какими он их видит. Этот образ проецируется бессознательно, и, когда родители умирают, спроецированный образ продолжает действовать, как если бы он был самостоятельно существующим духом. Первобытный человек в этом случае говорит о родительских духах, возвращающихся по ночам («ночные призраки»=«revenants»), современный же человек называет это отцовским или материнским комплексом.

Чем больше ограничено поле сознания человека, тем в большей мере психические содержания (imagos) являются квазивнешними: либо в форме духов, либо в виде магических потенций, спроецированных на живых людей (колдуны, ведьмы). На некоторой более высокой ступени развития, где уже налицо представление о душе, проецируются теперь не все имаго (там, где это имеет место, даже деревья и камни беседуют друг с другом), а тот или иной комплекс, по меньшей мере, настолько сближается с сознанием, что ощущается уже не как чужеродный, а скорее как ему свойственный. Все же это чувство «принадлежности» поначалу не заходит настолько далеко, чтобы соответствующий комплекс воспринимался как субъективное сознательное содержание. Он в некотором смысле остается между сознанием и бессознательным, так сказать, в полутени, с одной стороны, хотя и принадлежа или будучи родственным субъекту сознания, с другой же стороны, в плане автономности в качестве последнего он выступает против сознания, во всяком случае не обязательно повинуясь субъективной интенции, а скорее даже подчиняя ее себе, частенько как источник вдохновения, предостережения или «сверхъестественной» информации. Психологически такое содержание следовало бы объяснять как частично автономный комплекс, еще не полностью интегрированный в сознание. Архаические души, каковыми являются египетские Ба и Ка, суть комплексы подобного рода. На более высокой ступени, в особенности у всех западных культурных народов, этот комплекс всегда женского рода – anima и ψυχή – разумеется, не без глубоких и значительных на то оснований.

Среди всевозможных духов духи родителей – самые важные, отсюда и повсеместное распространение культа предков. В своей первоначальной форме культ предков служил умиротворению привидений, но в культурах более развитых привел к созданию моральных и воспитательных институтов, таких, как, скажем, в Китае. Для ребенка родители – самые близкие и влиятельные родственники. Но по мере его взросления это влияние все более ограничивается, соответственно родительские имаго во все возрастающей степени вытесняются из сознания и по причине своего ограничивающего характера легко приобретают негативный оттенок. В этом смысле родительские имаго остаются чужеродными элементами, пребывающими где-то «вне» собственной психической жизни, в частности, у взрослого мужчины их место занимает женщина, выполняющая роль окружающей среды, оказывающей на него непосредственное влияние. Она становится его спутником, она принадлежит ему в той степени, в какой разделяет с ним его жизнь и более или менее схожа с ним по возрасту. Она не превосходит его ни жизненным опытом, ни авторитетом, ни физической силой. Будучи весьма влиятельной, как и родители, она являет собой имаго относительно автономной природы, но не то неосознаваемое родительское имаго, а имаго, ассоциированное с сознанием. Женщина со своей совершенно особой психологией является и всегда была источником информации о вещах, недоступных мужскому знанию. Она может служить для него вдохновляющей силой; ее интуитивная способность, зачастую превосходящая мужскую, может предостеречь его в нужный момент, а ее чувство, ориентированное на личное, способно направить его на те пути, которые его собственные, менее личностно акцентированные чувства могли бы никогда не обнаружить. То, что Тацит сказал о германских женщинах, оказывается в данном отношении весьма точным[139].

Здесь, без всякого сомнения, кроется один из главных источников фемининности. Но это, видимо, не единственный его источник. Нет мужчины, который был бы настолько мужественным, чтобы не нести в себе ничего женского. На деле как раз получается так, что очень мужественным мужчинам, хотя это тщательно скрывается и маскируется, присуща весьма тонкая эмоциональная жизнь, часто неверно описываемая как «женственная». Мужчине вменяется в добродетель подавление, насколько это возможно, своих женственных черт, так же как для женщины, по крайней мере до сих пор, считалось неприличным быть мужеподобной. Вытеснение женственных черт и склонностей, естественно, ведет к накоплению этих качеств в виде притязаний в бессознательном. Столь же естественно имаго женщины (душевный образ) становится вместилищем этих притязаний, из-за чего мужчина в выборе любимой частенько подвергается искушению желать ту женщину, которая более всего соответствовала бы особому типу его собственной бессознательной женственности, т. е. женщину, которая могла бы по возможности без колебаний воспринять проекцию его души. Хотя такой выбор чаще всего рассматривается и ощущается как идеальный, но с таким же успехом может оказаться, что мужчина у всех на глазах женится на женщине, обладающей такой же, как у него, наихудшей слабостью. Именно так можно объяснить некоторые странные брачные союзы.