Другая возможность заключается в том, чтобы вместо идентификации себя с мана-личностью конкретизировать последнюю в качестве внеземного «отца небесного», наделенного атрибутом абсолютности, – то, к чему предрасположены многие люди. Это было бы равносильно приданию бессознательному статуса абсолютного[157] превосходства (если чья-то вера может простираться так далеко!), благодаря чему все ценности начинают перетекать в эту сторону. Логическим следствием здесь будет то, что в результате мы получим лишь жалкую, неполноценную, никуда не годную и грешную массу под названием «человечество». Такое решение, как нам известно, стало историческим мировоззрением. Так как здесь я двигаюсь только по психологической почве и не чувствую никакого желания предписывать миру свои вечные истины, то мне приходится сделать критическое замечание по поводу этого решения. Если я сдвигаю все высшие ценности в сторону бессознательного и конвертирую их в высшее благо, то оказываюсь в неприятном положении, когда мне надо придумать еще и какого-нибудь дьявола того же веса и масштаба, чтобы психологически уравновесить мое высшее благо. Но ни при каких обстоятельствах моя скромность не позволит мне идентифицироваться с дьяволом. Ведь это было бы уже совсем самонадеянно, а кроме того, привело бы меня к невыносимому конфликту со своими высшими ценностями. Со своим моральным дефицитом я никогда не смогу себе это позволить.

Из психологических соображений я не рекомендовал бы сооружать бога из архетипа мана-личности. Другими словами, не конкретизировать его, так как только таким образом я смогу избежать проекции своих ценностей и неценностей на Бога и дьявола, и только так я смогу сохранить свое человеческое достоинство, свою собственную весомость, в которой я столь сильно нуждаюсь, чтобы не превратиться в беспомощную игрушку бессознательных сил. В своем общении с видимым миром человек определенно должен стать помешанным, если он думает, что является господином сего мира. Здесь, вполне естественно, мы следуем принципу «непротивления» по отношению ко всем превосходящим факторам, вплоть до некоторого индивидуального лимита, за которым и самый мирный гражданин становится кровожадным революционером. Наше преклонение перед законом и порядком – достойный подражания образец для нашей всеобщей установки в отношении коллективного бессознательного. («Кесарю – кесарево, Богу – Богово».) В этих пределах наше преклонение дается нам без особого труда. Но есть в мире такие силы, которые не одобряются нашей совестью безусловно, хотя мы и преклоняемся перед ними. Почему? Потому что на практике это выгоднее. Равным образом и в бессознательном есть факторы, в отношении которых нам следует проявлять смышленость. («Не противьтесь злу», «Заводите себе друзей в жилищах неправедного мамоны», «Дети мира мудрее детей света», следовательно, «Будьте мудры, как змеи, и мягкосерды, как голуби».)

Мана-личность обладает, с одной стороны, высшей мудростью, с другой – высшей волей. Благодаря осознанию лежащих в основе этой личности содержаний мы сталкиваемся с тем, что знаем несколько больше, чем другие, но, с другой стороны, хотим еще большего, чем другие. Это неприятное родство с богами, как известно, настолько сразило бедного Ангелуса Силезиуса, что он очертя голову бросился назад из своего сверхпротестантизма в самое лоно католической церкви, минуя сомнительную промежуточную инстанцию лютеранства, к сожалению, в ущерб своему лирическому дарованию и психическому здоровью.

И все же Христос, а после него Павел, судя по многим признакам, боролись с теми же самыми проблемами. Мейстер Экхарт, Гете в «Фаусте», Ницше в «Заратустре» вновь в некоторой степени привлекли наше внимание к данной проблеме. Гете и Ницше пытались сделать это с помощью идеи мастерства и господства, первый через фигуру колдуна и безжалостного человека воли, который заключает союз с дьяволом, второй – через образ высшего человека и совершенного мудреца, который не знает ни Бога, ни дьявола. Ницшеанский человек одинок, каким был и он сам, – невротичный, финансово зависимый, безбожный и не мирской. Это, конечно, не идеал для реального человека, имеющего семью и вынужденного платить налоги. Ничто не в силах отнять у нас реальности этого мира; нет никакого волшебного пути. Ничто не в силах исключить из нашего опыта и воздействий бессознательного. Или философ-невротик докажет нам, что у него нет невроза? Он не сможет доказать это даже себе. Поэтому мы с нашей душой стоим, очевидно, посредине между мощными воздействиями изнутри и снаружи и каким-то образом должны воздавать дань и тому, и другому. Мы можем делать это лишь в меру наших индивидуальных способностей. Поэтому нам следует думать о самих себе – не о том, что мы обязаны, а о том, что мы можем и что должны.

Таким образом, растворение мана-личности путем сознательной ассимиляции ее содержаний ведет нас естественным путем назад, к нам самим, как сущему и живому Нечто, которое зажато между двух картин мира с их смутно угадываемыми потенциями. Это «нечто» нам чуждо, но все же необычайно близко, оно совсем наше, но все же неузнаваемо, – виртуальный центр столь таинственного устройства, способного заявить обо всем на свете – родстве с животными и богами, кристаллами и звездами, не повергая нас в изумление, даже не возбуждая нашего осуждения. Это Нечто и впрямь требует гораздо большего, хотя у нас под рукой нет ничего, чем можно было бы противостоять таким требованиям. Так что будет гораздо мудрее прислушаться к этому голосу.

Я назвал данный центр самостью. С рациональной точки зрения самость – не более чем психологическое понятие, конструкция, служащая для выражения неведомой нам сущности, непостижимой как таковой, ибо она превосходит все наши познавательные возможности, что явствует уже из самого ее определения. С равным успехом ее можно было бы назвать «богом в нас». Начала всей нашей психической жизни, кажется, уму непостижимым образом зарождаются в этой точке, и все высшие и окончательные цели, кажется, сходятся на ней. Этот парадокс неустраним, как всегда, когда мы пытаемся охарактеризовать нечто превосходящее возможности нашего разума.

Я надеюсь, внимательному читателю уже достаточно ясно, что самость имеет столько же общего с Эго, сколько Солнце с Землей. Они не взаимозаменяемы. Речь также не идет ни об обожествлении человека, ни о развенчании Бога. То, что пребывает по ту сторону нашего понимания, в любом случае находится за пределами досягаемости. Поэтому когда мы используем понятие бога, то просто формулируем определенный психологический факт, а именно независимость и суверенность определенных психических содержаний, выражающих себя в их способности препятствовать нашей воле, навязываться сознанию и влиять на наши настроения и поступки. Пожалуй, вызовет негодование мысль о том, что необъяснимое настроение, нервное расстройство или даже порочное поведение являются, так сказать, проявлением Бога. Но как раз для религиозного опыта было бы непоправимой потерей, если бы такие (даже сами по себе скверные вещи) искусственно исключались из числа автономных психических содержаний. Когда от таких вещей отделываются объяснением, что это, мол, «не что иное, как», то это – апотропаический эвфемизм[158]. Они от этого просто вытесняются, и тем самым, как правило, достигается лишь мнимая выгода, несколько видоизмененная иллюзия. Личность от этого не обогащается, а лишь беднеет и подавляется. То, что современному опыту и познанию представляется дурным или, по меньшей мере, бессмысленным и лишенным ценности, на более высокой ступени опыта и познания может оказаться источником блага, причем, естественно, все зависит от того, как человек справится со своими семью дьяволами. Если объявить ее бессмыслицей, то это равноценно лишению личности соответствующей ей тени, а без нее личность утрачивает свою форму. Живому «облику» нужна глубокая тень, чтобы выглядеть пластично. Без тени личность остается двухмерным фантомом или более или менее благовоспитанным ребенком.