Воплощенная добродетель не могла бы выражаться с большим достоинством, и не знай де ла Сутьер, с кем он имеет дело, он позволил бы себя убедить. Однако он ответил с нетерпением:

– Вы только из-за этого заставили меня прийти в столь пустынное место? Но я вижу, вы от меня просите объяснения. Извольте, я не откажу вам в нем. Итак, я объявляю, и мне все равно, кто бы меня ни слушал, что мой дом вы оставили не по какой-либо из обыкновенных причин. Я не обвиняю вас ни в лени, ни в жадности, ни в неверности или похищении чего бы то ни было, а если я вас отослал, то, вероятно, по внушению каприза, согласно вашему собственному определению. Довольны ли вы теперь и позволите ли положить конец совещанию, в котором для меня нет ничего занимательного?

– Благодарю вас, сударь, – ответила девушка, – я и не ожидала от вас великодушия. Но мне еще надо сказать вам пару слов с глазу на глаз. Не позволите ли вы мне взять вас под руку?

– Меня под руку? – вскрикнул с гневным изумлением де ла Сутьер, отступая на шаг.

Как ни дерзка была швея, однако она потупила взор.

– Я хочу быть уверена, что нас никто не услышит, – произнесла она со смущением и сделала несколько шагов в темноте; почти невольно за ней последовал де ла Сутьер, оставив в стороне усатого молодца и старика Мерье.

Когда они дошли до самого пустынного места на площади, де ла Сутьер остановился и произнес с нетерпением:

– Здесь, кажется, очень удобно говорить. Что вам еще надобно от меня?

– Послушайте, – произнесла Женни, но теперь голос ее был тверд, резок и почти нахален, – минуту назад я вам дала возможность осознать вашу вину передо мной, и мне едва удалось вытянуть из вас несколько слов, чтобы изгладить нанесенное мне оскорбление. Теперь же мы потолкуем вдвоем. Вы, верно, забыли, что мне известны некоторые тайны, которые легко могут служить мне орудием мести?

– Тайны?

– Не хотите ли вы прикинуться, что не понимаете меня? Разве вы думаете, я не знаю, что произошло возле брода старика Нико и как умер сборщик податей? Разве я не знаю, наконец, что вы назначены присяжным суда, который завтра открывает свои заседания, и что именно вам придется судить несчастного невинного человека за преступление, совершенное вами, и никем иным? Какой бы дурной и легкомысленной вы меня ни считали, я, однако, собираюсь молчать – не ради вас, я знаю вашу надменность и грубую заносчивость, а ради вашей дочери, простодушной и легковерной девушки, которая никогда до сих пор не обходилась со мной высокомерно. Но сегодня и она вместе с вами оттолкнула меня с презрением, смиренно терпеть которое я не намерена. Не удивляйтесь, если я впредь буду следовать одним внушениям моей совести и буду говорить правду вслух.

При этих словах точно бездна разверзлась под ногами де ла Сутьера. Он смутно подозревал, что Женни знает что-то о тайне, сохранять которую ему следовало любыми способами. Он ужаснулся при мысли, что находится в руках подобного создания, однако справился с собой и произнес с усилием:

– Что бы вы ни говорили, я вас не понимаю…

– Повторяю вам, что отлично понимаете, – запальчиво перебила его Женни, – разве иначе пришли бы вы сюда по моему приказанию? Разве не поэтому вы не осмеливаетесь отругать меня или прогнать? Я видела и слышала многое. Одно мое слово может вас погубить, вы это знаете.

Увы, у де ла Сутьера не оставалось никаких сомнений – он понял, как опасно было бы доводить до крайности это подлое существо. Несмотря на невыразимо тягостное чувство, он не колеблясь снизошел к мольбе.

– Я не могу поверить, – начал он, – чтобы вы всерьез решились воспользоваться обстоятельствами, случайно вам открывшимися, для того чтобы выставить на общее поругание дом, в котором провели столько счастливых дней. Я не буду просить ради себя, для этого я слишком горд, но неужели вы решитесь повергнуть в отчаяние мою бедную Пальмиру? Она для вас была доброй подругой и перестала общаться с вами только по моему строгому приказанию.

Слушая его, Женни Мерье повеселела, на ее лице заиграла улыбка.

– Вот так-то лучше! – заявила она. – С того и следовало начать. Теперь я могу вам сознаться, что не имею ни малейшего намерения употреблять во зло тайну, о которой идет речь. Но со своей стороны месье де ла Сутьер и его дочь сменят гнев на милость и отплатят за мою услугу благосклонным расположением.

– Чего вы от нас хотите? – спросил де ла Сутьер с беспокойством. – Вы хотите вернуться в Рокроль? Даже если бы я согласился на это, ваше присутствие в моем доме было бы лишено всякого смысла: дочь моя никогда там более жить не будет. Я не нахожу нужным скрывать от вас, что она в скором времени выйдет замуж.

– За месье Робертена, без сомнения? Как быстро забываются некоторые вещи! Впрочем, я не собираюсь возвращаться в ваш дом, потому что сама выхожу замуж.

– А, – заметил де ла Сутьер, и в этом отклике заключалось больше презрения, чем следовало бы выказать в данный момент.

– Что в этом удивительного? – в сердцах продолжала Женни. – Почему и мне не стать женой честного малого, как и всякой другой женщине? Ну да, я выхожу за Буришона, молодого человека, которого вы сейчас видели с моим отцом. В настоящее время он без места, но недавно получил наследство от дяди, а так как теперь он убежден, что из вашего дома я не выгнана за проступок, то ничто не препятствует нашей свадьбе… ничто, кроме довольно важного вопроса.

– Какого вопроса? – спросил вспыльчивый по натуре и гордый дворянин с примерным долготерпением.

– Ах, боже мой! Без денег невозможно обзаводиться хозяйством, а Буришон, если еще некоторое время останется без хорошего места, скоро растрясет свой кошелек. С другой стороны, отец мой слишком беден, чтобы дать мне приданое, а я, несмотря на кропотливый и постоянный труд, не смогла ничего скопить сама. Брак при подобных условиях – просто умножение нищих, не правда ли?

– Правда, но что же я могу для вас сделать?

– Вы разве не догадываетесь, чего я от вас ожидаю? – заговорила напрямик Женни Мерье. – Я честно служила вам около двух лет, занимала в вашем доме почетную должность доверенного лица, мои родные всегда полагали, что вы согласитесь на небольшую жертву, чтобы пристроить меня приличным образом. Говорят, лошади ваши недавно выиграли много призов и громадные суммы – не удобный ли это случай упрочить счастье бедной девушки, которая так долго пользовалась доверием вашей единственной дочери? Поступок этот с вашей стороны покажется совершенно естественным, и что значат для вас деньги, когда вы их нашли, так сказать, под ногами ваших английских скакунов?

– Английских?! – невольно перебил ее фанатичный коннозаводчик. – Мои лошади не английские, а лимузенки, кровные лимузенки, говорю вам!

Но едва эта фраза сорвалась у него с языка, как он устыдился своей заносчивой выходки и спросил спокойным тоном:

– А в какую сумму вы оцениваете ваше приданое?

«Поддается», – подумала Женни вне себя от радости.

– Как мне вам ответить, если я ничего не смыслю в подобных вещах, – сказала она вслух. – Однако мне кажется, что две-три тысячи франков удовлетворят бедного Буришона. Что до меня, то признаюсь, что больше денег я ценю ласковое обращение с вашей стороны и со стороны моей прежней госпожи. Итак, я буду очень обязана, если вы согласитесь быть свидетелем при заключении нашего брака и удостоите нас присутствием вашим и вашей дочери…

– Понимаю, что я, конечно, заплачу и за свадебный пир? Что ж, моя милая, не стесняйтесь, все ли вы теперь перебрали, чего требуете от меня? Я вам дам пять тысяч франков на приданое и свадебные расходы, потом надену лучший из моих черных фраков и поведу вас торжественно к венцу, наконец, мы с Пальмирой будем заседать на пиру в пленительном обществе ваших друзей и знакомых. Может быть, вы забыли еще что-нибудь? Отчего бы вам заодно не выпросить себе крестного отца для первого ребенка и заставить меня упрочить за этим крестником ежегодный доход со дня его рождения и до смерти?