– Черт побери! Сударь, не съедят же вас, наконец! Нельзя ли шепнуть вам на ухо одно словцо? – произнес Буришон с некоторым нетерпением.

Арман вынужден был остановиться.

– Чего вы от меня хотите? – спросил он сухо.

– Вы слишком скоро посчитали дело проигранным, – начал Буришон. – Не слушайте этой дурочки, она встала на дыбы из-за пустяков. Я мужчина и в делах смыслю толк. Обещаю вам привести Женни в чувство. Она сделает все, что вы захотите, только перед этим я шепну ей пару слов. Однако нам надо условиться. Скажите, во-первых, чего вы от нее требуете.

– Требую, чтобы она сказала всю правду, когда ее будут допрашивать в суде, – ответил Арман, – потому что истина, я в этом уверен, послужит лучшим оправданием для моих несчастных друзей.

– Весьма может быть, но порой надо помогать чужой памяти, извольте видеть! Предположим, например, что правда не в пользу ваших друзей.

– Я этого не могу допустить: месье де ла Сутьер – честнейший человек на свете, а дочь его – ангел…

– Без всякого сомнения. Однако честнейший человек убил сборщика податей выстрелом из ружья, а ангел… вернемся, впрочем, к делу. Что получила бы Женни – а на нее можно многое взвалить, – если бы она согласилась взять на себя все женские грешки в этой скверной истории?

– Торг?! – воскликнул с отвращением Арман.

Буришон ответил с насмешливым видом:

– Еще бы не торг! Прошу покорно! Чего вы хотите? Услуга за услугу – кажется, вещь ясная. Месье де ла Сутьер уже выказал неуместную щепетильность, и вот вам последствия его гордости. Будь он более благоразумен – не было бы столько шума, Франсуа Шеру спровадили бы ко всем чертям и все устроилось бы как нельзя лучше. Теперь дело стало труднее, а потому и дороже. Ведь вы безмерно богаты, месье, и дадите десять тысяч франков, чтобы дочь и отец вышли из этого процесса белые, как снег!

– Я готов пожертвовать деньгами, когда речь идет о том, что мне дороже всего на свете.

– Я это знал! Вы решились бы дать и более, вероятно… Ну уж так и быть, своего слова я назад не возьму. Сказано, десять тысяч франков, и я берусь все устроить.

Буришон говорил с полной уверенностью, однако Арман усомнился в его возможностях.

– Эта девушка сильно раздражена, – произнес он, – мне кажется, она не расположена откровенно сознаться в своей вине. Впрочем, она не сможет защитить мадемуазель де ла Сутьер без того, чтобы не обвинить себя, как вы справедливо заметили это минуту тому назад. А можно ли предположить, чтобы вы толкнули ее на такое самопожертвование? Да и вы сами решитесь ли подвергнуть ее общему осуждению, когда собираетесь на ней жениться, насколько я понял?

– О, я человек без предрассудков, – объявил Буришон, пожав плечами, – а Женни придется пойти на небольшие неудобства. Она должна заслужить свое приданое, черт побери! Если же нет… Слушайте, месье, – заключил он плутовато, – я с вами буду играть в открытую игру. Мне на руку, если в большом процессе, который наделает шуму и даже будет со скандалом, про Женни заговорят во всей Франции. В журналах и газетах поместят ее портрет, будут про нее писать, она станет модной особой. Тогда мы с Женни быстро сколотим себе состояние. Разве это не стоит того, чтобы я закрыл глаза на кое-какие любовные грешки? Молодые девушки – такие ветреные дуры!

Арман был возмущен этим неприкрытым цинизмом. Он даже не смог удержаться, чтобы не сказать:

– Признаюсь, расчет очень… странный!

– О, не обращайте внимания, какие средства я использую, и не смотрите на цель, к которой я стремлюсь, – ответил Буришон. – Вопрос для вас состоит в том, чтобы выгородить благородную девицу, замешанную в деле, и вы соглашаетесь дать десять тысяч франков за то, чтобы Женни взяла всю вину на себя, не так ли?

– Я сказал, – ответил Робертен, оскорбленный грубой формой условия, – что даю десять тысяч франков, если Женни Мерье согласится на полное и искреннее признание своей вины перед судьями.

– Ну да, да! И в таком случае вы, вероятно, не откажетесь от письменного условия?

– Я ничего не напишу и не подпишу! – отрезал Арман.

– Так и быть, я положусь на ваше слово. Вы способны не только заплатить сполна, но еще прибавить тысчонку-другую, если останетесь довольны. Я не потребую от вас никакого залога. По окончании процесса я приду к вам, один, конечно, и вы отсчитаете мне деньги. Если же вы откажетесь, то убедитесь, что Буришона нельзя обманывать: я такой спою вам романсик, что ай-люли. Но я вас уже вижу насквозь, вас опасаться нечего. Итак, все между нами порешено, не правда ли?

– Да, – ответил Арман глухим голосом.

– Так я ваш, вот вам моя рука! – И Буришон протянул Арману свою широкую руку.

Молодой человек отвернулся, не скрывая отвращения.

– Не нужно, – сказал он.

Жених угадал истину, но не обиделся.

– Как угодно. Повторите мне, что наш торг состоялся…

– Состоялся.

– Хорошо. Я позволяю вам гордо смотреть на меня с высоты ваших миллионов, оставленных вам отцом. Что прикажете делать! Мой отец умер в постели и оставил мне самое жалкое наследство… Впрочем, не о том теперь речь. Я сдержу свое слово, сдержите и вы свое. А если вы станете меня притеснять, когда придет минута расчета, клянусь вам всеми святыми, вы поплатитесь жизнью.

С этими словами он пошел назад, к дому Мерье, крутя палкой в воздухе. Арман продолжил свой путь в темноте, рассуждая: «Мне не за что казнить себя. Я сделал все что мог ценой жестокого унижения. Ах, дорогая моя Пальмира, к каким тяжким мерам я должен прибегать ради твоего спасения!»

В тот же вечер Арман решил навестить сестер Бьенасси. Он подошел к дому, некогда занимаемого сборщиком податей. Над наружной дверью по-прежнему висела небольшая дощечка с надписью «Контора податей и сборов». Когда молодой человек переступал через порог, ему показалось, что кто-то слегка вскрикнул в окошке верхнего этажа.

Контора сохранила точь-в-точь такой же вид, как при покойном Бьенасси, только стол исчез из столовой и дверь в кухню была наглухо заперта. В приемной сидело несколько плательщиков; Сернен и его помощник, поглощенные своими занятиями, не подняли даже глаз на нового посетителя. Робертен, со своей стороны, держал себя со скромностью бедняка, пришедшего внести несколько франков недоимки.

– Месье Робертен! – увидев его, с изумлением вскрикнул Сернен. – Вы пожаловали к нам в контору по делу?

– Нет-нет, любезный Сернен, – сказал Арман, – я только хотел поздороваться с вами, прежде чем пройти к сестрам Бьенасси. Они, вероятно, в своих комнатах?

– Сестры сняли квартиру в городе, но переедут не раньше следующего месяца. Вы мне оказываете большую честь, месье, – продолжал он, отворяя дверь в приемную, – так осчастливьте меня вашим посещением.

Оставшись с глазу на глаз, Арман и Сернен оказались в затруднении, с чего начать разговор. Они плохо знали друг друга, хоть изредка и встречались в обществе: слишком велико было расстояние между скромным клерком и самым богатым человеком края, чтобы они могли близко сойтись. Арман первым решился сказать учтивым, но дружеским тоном:

– Вы, вероятно, можете дать мне точные сведения о ваших милых соседках, сестрах Бьенасси? Вы их часто видите, я полагаю?

– Напротив, очень редко, они живут совершенными затворницами и никого не принимают. Я их вижу только мельком, когда они идут в церковь или в лавки. Едва ли они когда-нибудь утешатся, они бесконечно грустны, просто убиты горем. Сидя за работой, мне нередко случается слышать на верхнем этаже громкий плач, он надрывает мне сердце. В подобные минуты бедные сестры, уверен, припоминают какое-нибудь обстоятельство, касающееся покойного, или находят вещь, принадлежавшую ему. Вы не можете себе представить, как жалобны их стоны, как неподдельны приступы горя! Не раз в подобных случаях я стоял за дверью их комнаты, но не смел войти и выказать свое участие, а только плакал вместе с ними, хоть и без их ведома.