Чтобы устремляться к себе подобным. В споры и откровения. В надрывы чувств и озарений. В выдох усталости и довольства конца дня.

Как этого недостает!..

Жизнь провел в одиночестве за столом. Утягивало в работу, словно в самого себя. Когда выныривал без труда, когда вытаскивали со скандалом.

Жену тоже можно понять.

– Опомнись! – взывала. – Выгляни в окно. Мир вокруг – упустишь его!

Чем же я виноват? Ну, чем? Спрашивайте с того, кто поселился в моих одеждах…

Сижу за тем же столом.

В комнате под крышей.

Смотрю в окно на высоченную раскидистую пальму перед домом, словно в Аравийской пустыне.

Со стены взирает на меня Франц Кафка – работа художника Гавриила Гликмана.

Взирает строго, испытующе, глазами огромными – в поисках фальши, зазнайства, небрежения. Словно желает вымолвить:

– Всё дело в мгновении. Оно определяет жизнь…

Мне подарили его в Москве, точнее, отделались с облегчением: не смогли жить и лукавить под неотрывным испытующим взором.

Мы с ним уживаемся. С Кафкой Гавриила Гликмана.

В крыше над головой окно. Выпуклое. Из пластика, должно быть.

Ворона усаживается на него, смотрит на меня сверху вниз. Не осуждает и не поощряет.

Я ей любопытен. Любопытен человек, который стареет изо дня в день в пыли писаний, жизнь затолкав под обложки.

– Жалко терять время, – говорю ей.

– Зачем оно тебе? – говорит она.

Ворона со мной уживается. Я уживаюсь с ней.

Она мне тоже любопытна.

Слева, со стены, смотрит вдаль, прозревая "наважденье причин", ему уготованных, – еще одно творение Гавриила Гликмана.

В тюремной полосатой робе.

На таком лице не проявиться улыбке. Улыбку уже убили, лицо пока живо.

Тоже с огромными глазами.

Надпись понизу, позднего периода – "Человек в пижаме", чтобы не придрались на таможне при выезде.

Человек этот – Осип Мандельштам, не иначе.

О, вещая моя печаль,

О, тихая моя свобода

И неживого небосвода

Всегда смеющийся хрусталь!

Под его портретом глядит на меня Миша Танич.

С обложки своей книги – рубаха нараспашку.

Тоже поэт, друг незабвенный.

Поэтам не пристало считаться рангами, чваниться не пристало (о завистниках – умолчим).

Стихала к вечеру жара.

Слетали бабочки с левкоя.

Была навеки – та игра!

Вы тоже помните такое?

На грустных проводах собрались напоследок приятели, стали выяснять, кто первым завел с нами знакомство, но друг незабвенный рассусолиться не позволил.

– Пустой разговор, – сказал. – Поговорим лучше о том, кто первым их забудет.

Брат написал из Москвы: "Судьба редко дает таких друзей, которые настолько тоскуют, что в состоянии заказать телефонный разговор с заграницей. Тут дело не в деньгах‚ разошлись интересы потихоньку. У каждого своя шерсть и свои блохи…"

А Кафка Гавриила Гликмана взирает испытующе, как втолковывает:

"Начиная с определенной точки, возврат уже невозможен. Этой точки надо достичь".

Такое и мне известно.

Поскольку достиг.

А ворона чистит клюв о мое окно и даже не подозревает, что прикнопил ее к странице, бабочкой на булавке – чертово мое занятие.

Не распознать пророков…

…в своих отечествах.

Запрятались – не отыскать.

Чьи слова раскрывали реалии, скрытые от непосвященных, горькие порой, тревожащие, за что пророков убивали, сберегая в веках их погребения, чтобы было куда приходить, вымаливать у кого милости-утешения.

Пророков больше не убивают – незачем. Избавляются от сочинителей, неуемных ниспровергателей, раскрывающих те же реалии, колкие, раздражающие.

– Это ты к чему?

– Всё к тому же…

Висят под крышей офорты Юрия Селиверстова, два офорта на одну тему, зеркально отображенные.

"Первородный грех".

Один купил у него, второй получил в подарок перед отъездом.

– Иерусалим увидишь… – сказал, и не тоска, нет, не тоска – неутолимое влечение к недостижимому слышалось в его словах.

Проживи он подольше, ходил бы по Старому городу, по улицам его и храмам – этого было не дано. Лишь у меня под крышей, на двух триптихах, Юрий Иванович Селиверстов.

Натруженная ладонь сеятеля, одна лишь ладонь, рассыпающая зерна по иссохшей, безводной земле: "В поте лица твоего будешь есть хлеб…"

Материнская ладонь с прижатыми к "груди" пальцами, словно баюкающая младенца: "В муках будешь рожать детей…"

И посреди каждого триптиха – Древо познания добра и зла с переплетением корней; ладонь изножьем его ствола, обращенная к небу с мольбой о прощении, змей-обольститель в ветвях Древа с яблоком во рту. "За то, что ты сделал это… будешь ползать на чреве твоем и прах будешь есть все дни жизни твоей…"

Селиверстов любил повторять: "Кто жить не умел, того помирать не научишь".

Прожил быстро, коротко, чрезвычайно полновесно, и ушел мгновенно, на взлете сил.

А на стене напротив, под той же крышей – иная гравюра, словно разместились они по библейской хронологии.

Мартин Туроф, восемнадцатый век. "Переход через Чёрмное море".

"Подними посох свой и простри руку свою над морем, и рассеки его, – и пройдут сыны Израиля среди моря по суше…"

Моше (Моисей) на берегу с поднятыми руками.

Вздыбленные волны в гребешках пены.

Проход между ними, и по нему, вслед за огненным столпом до Небес, движутся несметные людские потоки.

Случилось это в 2448 году от сотворения мира; фараон кинулся в погоню во главе пеших и конных воинов, с сотнями боевых колесниц, но волны сомкнулись и поглотили его войско.

– Владыка мира! – славословили пока что ангелы. – Бог воинств! Помогающий‚ спасающий и защищающий!..

– Замолчите! – возгласил Единый‚ Великий и Грозный. – Творения рук Моих погибают, а вы хвалу Мне поете?..

И если продолжить ту же хронологию, карта 1832 года, изготовленная в С.-Петербурге, – тоже у меня под крышей.

"С означением древних пределов XII колен Израилевых".

Святая Земля, протянувшаяся вдоль Средиземного моря. Наделы двенадцати колен, и отдельно, в углу карты, Старый город, Сион, гора Мориа.

Прислал карту незнакомый человек из Германии. Из дома для престарелых. Слушал, должно быть, мои передачи по радио.

"Вам, – написал, – может пригодиться…"

А возле нее, тоже на стене, карта для охотников и рыболовов Московской области, – вон куда жизнь занесла, за какие пределы библейской хронологии.

На карте помечено, где кого ловить, в кого где стрелять. Из отрядов хищных, копытных и грызунов, куриных и пластинчатоклювых, а также рыб всякого вида – по желанию и возможностям.

Признаюсь: грех держу за душой, с молодых лет.

Стрелял дробью в стайку реполовов на кусте.

Убил одного. Ощипал у костра, чтобы зажарить. Подивился малости тельца и выбросил.

На этом стоило бы закончить, добавлю самую малость.

"Переход через Чермное море" подарил Миша Ушац, художник.

Выдумщик в молодости, выдумщиком оставался на старости, одинокий Миша Ушац – веселый на людях человек.

Подарил и книжку "частушек, песенок, куплетов и страшилок". С надписью "Всегда твой".

Задумался я давеча,

И бьется думка-птица:

– Дана мне жизнь как ваучер,

Как ей распорядиться?

Быть может, мне вложить ее

В какое-нибудь дело?

А может быть, пропить ее

И ничего не делать?

А может, как в Гражданскую,

С винтовкой, на коня?..

Дана мне жизнь как ваучер,