Телефон…

Бруно уже давно не сводил с него глаз. Любой телефон наталкивал на мысли о Гае. Сейчас он мог бы связаться с Гаем, позвонив всего в два места, но звонок, чего доброго, встревожит его. Гай, возможно, все еще боится. Он подождет, чтобы Гай ему написал. Письмо может прийти со дня на день — его письмо должно было дойти до Гая в конце прошлой недели. Для полного счастья Бруно не хватало одного: услышать голос Гая, получить от него весточку, что все у него хорошо. Теперь их с Гаем связывали узы покрепче братских. Много ли братьев любят своих братцев, как он любит Гая?

Бруно перебросил ногу через подоконник и оказался на балкончике из кованого железа. Утреннее солнышко приятно ласкало кожу. Лужайка, широкая и гладкая, как площадка для гольфа, тянулась до самого океана. Он увидел Сэмми Франклина — в белом теннисном костюме с ракетками под мышкой, улыбаясь во весь рот, тот шел навстречу маме. Сэмми был мужчина крупный и дряблый, как потерявший форму боксер. Он напоминал Бруно другого голливудского актеришку, который увивался за мамой, когда они приезжали сюда три года назад. Александра Фиппса. Почему их идиотские фамилии застревают у него в голове? Сэмми с довольным смешком подал маме руку, в Бруно вспыхнула и тут же погасла давняя неприязнь. Merde.[13] Он с презрением отвел взгляд от облаченного во фланель широкого зада Сэмми и обозрел пейзаж, поворачивая голову слева направо. Пара пеликанов тяжело перелетела через изгородь и плюхнулась в траву. Далеко-далеко на бледной поверхности океана он разглядел парусную шлюпку. Три года тому назад он упрашивал бабушку обзавестись парусной шлюпкой, теперь шлюпка есть, но его ни разу не потянуло выйти на ней в море.

За покрытым коричневой штукатуркой углом дома послышался перестук теннисных мячей. На первом этаже забили часы, и Бруно вернулся в комнату, чтобы не знать, сколько времени. Он любил, когда получалось ненароком взглянуть на циферблат ближе к вечеру и выяснить, что час более поздний, чем он думал. Если письма от Гая не принесут с полуденной доставкой, подумал он, можно успеть на поезд в Сан-Франциско. С другой стороны, в воспоминаниях о последнем посещении Сан-Франциско было мало приятного. Уилсон притащил в гостиницу пару каких-то итальянцев, и Бруно выставили на обед и несколько бутылок хлебной водки. Гости звонили в Чикаго по его телефону. Гостиница включила в счет два разговора с Меткафом, но второго он хоть убей не помнил. Наконец в последний день ему не хватило двадцати долларов оплатить счет. Чековый книжки у него не было, и тогда из этой гостиницы, считающейся лучшей в городе, ему не разрешили вынести чемодан, пока мама не перевела деньги телеграфом. Нет, в Сан-Франциско он не поедет.

— Чарли? — позвала бабушка высоким мелодичным голосом.

Он увидел, как повернулась резная дверная ручка, инстинктивно бросился к вырезкам на постели, но вместо этого сделал круг и нырнул в ванную, где сыпанул в рот зубного порошка. Бабушка чуяла запах спиртного не хуже тоскующего по выпивке старателя где-нибудь на Клондайке.

— Ты не хочешь со мной позавтракать? — спросила она.

Он вышел, приглаживая волосы расческой.

— Ой, как ты вырядился!

Маленькая старушка повернулась перед ним на нетвердых ногах, как манекенщица, и Бруно расплылся в улыбке. Ему понравилось платье из черных кружев поверх розового атласа.

— Напоминает один из этих балкончиков.

— Спасибо, Чарли. После завтрака я собираюсь в город. Я думала, может быть, ты захочешь со мной поехать.

— Может быть. Да, захочу, бабушка, — сказал он добродушно.

— Так это ты, оказывается, режешь мою «Таймс»! А я-то грешила на прислугу. Последние дни ты, верно, встаешь ни свет ни заря.

— Точно, — согласился Бруно.

— В дни моей юности мы вырезали из газет стихи и наклеивали в альбомы. Чем только мы их не заполняли! Что ты будешь делать с вырезками?

— Ничего, просто хранить.

— Ты не собираешь вырезки в альбомы?

— Не-а.

Она глядела на него, а Бруно хотелось, чтобы на вырезки.

— Какой же ты еще малыш! — Она ущипнула его за щеку. — У тебя только пушок на лице пробивается! Не понимаю, почему твоя мать так о тебе тревожится…

— Она не тревожится.

— …когда тебе всего лишь надо время вырасти. Давай спускайся, позавтракаем вместе. Да, да, прямо так, в пижаме.

На лестнице Бруно взял ее под руку.

— Я быстренько разделаюсь с продуктами, — сказала бабушка, наливая ему кофе, — а затем займемся чем-нибудь интересным. Я думаю, сходим в кино на хорошую картину — с убийством — или в луна-парк. Я уже и забыла, когда последний раз была в луна-парке.

От неожиданности у Бруно глаза полезли на лоб.

— Куда бы ты хотел? Ну, что до кино, то с этим можно решить на месте.

— Я бы хотел в луна-парк, бабушка.

Бруно прекрасно провел время. Он подсаживал и высаживал бабушку из автомобиля, водил по парку, хотя бабушка мало чего могла себе позволить как по части развлечений, так и в еде. Тем не менее они покатались на колесе обозрения. Бруно поведал ей о гигантском колесе в Меткафе, но она не спросила, когда он там побывал.

Когда они вернулись домой, Сэмми Франклин все еще был там — остался пообедать. Обнаружив это, Бруно нахмурился. Он знал, что бабушка жаловала Сэма не больше, чем он, и внезапно преисполнился к ней огромной нежности, потому что она так безропотно мирилась и с Сэмми, и с любым другим ублюдком из тех, кого мама приглашала к ним в гости. Чем, интересно, они с мамой занимались весь день? Сказали, что ходили в кино, смотрели одну из картин, где снимался Сэмми. Кстати, в его комнате его ждет письмо.

Бруно взлетел на второй этаж. Письмо было отправлено из Флориды Он разорвал конверт, причем руки у него дрожали так сильно, как с самого тяжкого похмелья В жизни он так не тосковал по письму, даже в скаутском лагере, когда ждал писем от мамы.

Бруно поднес письмо к глазам и перечитал его, задерживаясь взглядом на отдельных словах. Он не верил собственным глазам. Острым кончиком языка он прошелся по верхней губе и тут же убрал язык в рот. Он почувствовал, что его обобрали. Это чувство было сродни горю или даже смерти. Хуже! Он обвел взглядом комнату: и обстановка, и собственные пожитки вызывали у него одну ненависть. Потом боль сконцентрировалась в груди, и он непроизвольно разрыдался.

После обеда он затеял с Сэмми Франклином спор о вермутах. Сэмми настаивал, что чем вермут суше, тем больше его должно идти на мартини,[14] хотя и признался, что не относится к любителям этого коктейля. Бруно сказал, что тоже не любит мартини, но его не проведешь и он лучше знает. Спор продолжался и после того, как бабушка, пожелав им спокойной ночи, удалилась к себе. Они расположились в темноте на террасе второго этажа, Элси устроилась на диване-качалке, он и Сэмми стояли у перил. Бруно сбегал вниз и принес все необходимое для мартини, так ему хотелось доказать свою правоту. Каждый приготовил по коктейлю, оба отведали, и, хотя было ясно, что прав Бруно, Сэмми продолжал гнуть свое и при этом посмеивался, словно не придавал своим словам особого значения, а уж этого Бруно не мог стерпеть.

— Отправляйтесь в Нью-Йорк и хоть чему-то там поучитесь! — заорал он. Мама только что ушла в комнаты.

— Да вы сами-то себя понимаете? — возразил Сэмми. Луна окрасила его толстую скалящуюся физиономию в сине-зеленый и желтый цвета, как сыр горгонзола.[15] — Вы с утра уже не просыхаете. Вы…