— Мириам?

— Кого же еще?

— Нет, — возразил Гай, однако вопрос смутил его. Он опасался, что Мириам прослышала от его матери о «Пальмире» и может встрять только ради того, чтобы ему навредить.

— Когда она вам изменяла, вам не хотелось ее прикончить?

— Нет. Не лучше ли сменить тему?

В мгновенном озарении перед Гаем предстали обе половинки его жизни, брачная и профессиональная, бок о бок, какими он до того их не видел. Ему стало тошно, когда он попробовал разобраться, почему столь глуп и беспомощен в одной и столь же способен в другой. Он посмотрел на Бруно — тот не сводил с него глаз — и, ощутив легкий дурман, поставил стакан на стол и отодвинул на длину пальца.

— Один раз уж точно хотелось, — повторил Бруно с мягкой пьяной настойчивостью.

— Нет.

Гаю хотелось выйти на воздух и прогуляться, но поезд все наяривал и, похоже, вообще не собирался останавливаться. Предположим, из-за Мириам он потеряет заказ. Ему предстояло провести там несколько месяцев и вращаться в местном обществе наравне с директорами. Бруно очень хорошо понимал такие вещи. Гай вытер рукой проступившую на лбу испарину. Трудность, понятно, заключалась в том, что о планах Мириам он узнает только после того, как с ней встретится. Он очень устал, а усталый не способен оказать Мириам решительно никакого сопротивления. Так с ним часто бывало в те два года, за которые он излечился от любви к ней. Так оно и сейчас. Ему стало тошно от Бруно. Бруно улыбался.

— Рассказать об одном из способов, каким я придумал убить отца?

— Не надо, — ответил Гай. Бруно потянулся налить ему виски, но он накрыл стакан ладонью.

— Что бы вы выбрали — неисправную розетку в ванной или окись углерода в гараже?

— Выбирайте сами и хватит об этом!

— Я выберу, можете не сомневаться! А знаете, что еще я когда-нибудь сделаю? Покончу с собой, если будет настроение, а обставлю все так, чтобы злейшего моего врага обвинили в убийстве.

Гай с отвращением на него посмотрел. Бруно, казалось, расплывается по краям, словно втянутый в процесс растворения. Теперь от него оставались только голос и дух, дух зла Бруно являл собою все, что Гай презирал. Все, чем не хотел быть Гай, — всем этим уже стал и становился Бруно.

— Хотите, я подскажу вам идеальный способ убийства жены? Вдруг когда-нибудь пригодится.

Под пристальным взглядом Гая Бруно неловко поежился.

Гай встал:

— Мне хочется прогуляться.

Бруно хлопнул в ладоши:

— Послушайте! И как это меня осенило! Мы убьем друг для друга, понимаете? Я убью вашу жену, а вы — моего отца. Мы встретились в поезде, ни одна душа не знает, что мы знакомы. Идеальное алиби! Сечете?

Стена у него перед глазами ритмично пульсировала, будто собираясь расколоться. Убийство. Слово вызывало тошноту, вселяло ужас. Ему хотелось вырваться от Бруно, уйти из купе, но тяжесть кошмара сковывала его члены. Он попробовал обрести устойчивость, выпрямив стену и попытавшись понять, что говорит Бруно, ибо чувствовал: в его словах кроется своя логика, как в любой задаче или головоломке, которую требуется решить.

Пальцы Бруно в пятнах от никотина дрожали и подпрыгивали на коленях.

— Непробиваемое алиби! — верещал он. — Стоило жить, чтоб такое придумать! Неужели не ясно? Я бы убил, когда вас нету в городе, а вы — когда я далеко.

До Гая дошло. Никто, похоже, никогда не догадается.

— Я с огромным удовольствием положу конец успехам Мириам и поспособствую вашим успехам, — хихикнул Бруно. — Вы согласны, что ее надо окоротить, пока она не успела сломать жизнь еще многим? Сядьте, Гай!

Мне она жизнь не сломала, хотел напомнить Гай, но Бруно не дал ему раскрыть рот:

— Значит, так… Допустим, мы с вами поладили. Могли бы вы это сделать? Вы бы мне подробно расписали, где она живет, а я бы, в свою очередь, расписал наш дом, да так, что вы бы узнали его не хуже моего. Мы могли бы себе позволить повсюду оставлять отпечатки пальцев — и что? Только сыщики бы рехнулись. — Он усмехнулся. — Конечно, через несколько месяцев друг после друга — и никакого общения. Господи, дело — верняк!

Он встал и едва не свалился, опрокидывая в себя выпивку. Потом произнес прямо в лицо Гаю с перехватывающей дыхание уверенностью:

— Вы бы смогли, правда, Гай? Помех не будет, клянусь. Я все устрою, честное слово, Гай.

Гай оттолкнул его, резче, чем собирался. Бруно плюхнулся на сиденье у окна и тут же упруго вскочил. Гай оглядывался в поисках выхода, ему хотелось на воздух, однако со всех сторон были сплошные стены. Купе превратилось в маленький ад. Что он здесь делает? Как и когда успел он так нализаться?

— Уверен, что сможете! — изрек Бруно, насупившись.

Да заткнитесь вы со своими вонючими предложениями, собирался крикнуть Гай, но вместо этого шепотом произнес:

— Мне от этого тошно.

Он заметил, как странно исказилось узкое лицо Бруно — глупо-удивленная улыбка пополам с грустной гримасой какого-то сверхъестественного всеведения. Бруно вежливо пожал плечами:

— Как хотите. Но я все равно считаю, что это прекрасная мысль, а расклад так просто идеальный. Мысль эту я пущу в дело, понятно, с другим союзником. Куда вы пошли?

Гай наконец вспомнил про дверь. Он выбрался в тамбур, открыл дверь на площадку: прохладный ветер словно в наказание хлестнул его по лицу, а гудок локомотива превратился в укоризненный рев. К гудку и ветру он добавил проклятия по собственному адресу. Его тянуло блевать.

— Гай?

Оборотившись, он увидел, как Бруно протискивается в металлическую дверь.

— Гай, простите меня.

— Все в порядке, — поспешно ответил Гай, которого потрясло выражение лица Бруно: на нем читалось собачье самоунижение.

— Спасибо, Гай.

Бруно опустил голову; в эту минуту перестук колес начал замедляться, и Гай едва устоял на ногах. Его охватило чувство благодарности: поезд останавливался. Он хлопнул Бруно по плечу:

— Выйдем на перрон подышать воздухом!

Они сошли в мир тишины и полного мрака.

— Это что еще за фокусы? — воскликнул Бруно. — Ни одного фонаря!

Гай задрал голову. Луны тоже не было. Ночная прохлада заставила его подобраться и насторожиться. Откуда-то донесся домашний звук захлопнувшейся деревянной двери. Светлячок впереди обернулся фонарем в руках мужчины, который трусил к хвосту поезда где отъехавшая дверь багажного вагона нарисовала освещенный квадрат. Гай двинулся к нему медленным шагом, Бруно поплелся следом.

Где-то далеко на черной равнине прерий снова и снова голосил локомотив, перестал и взвыл еще раз, еще дальше. Звук, с детства памятный Гаю, — красивый, чистый, одинокий. Как мустанг, уносящий белого человека. В приливе дружеских чувств Гай взял Бруно под руку.

— Я не хочу гулять, — возопил Бруно, вырвался и остановился. На свежем воздухе ему стало худо, как рыбе на суше.

Поезд тронулся. Гай втолкнул в тамбур большое вялое тело Бруно.

— Примем на посошок? — тусклым голосом предложил Бруно у двери своего купе; он, казалось, вот-вот свалится от усталости.

— Спасибо, не в состоянии.

Зеленые занавески приглушали их шепот.

— Не забудьте утром зайти. Я не буду запирать дверь. Если не отзовусь — входите, и все, ладно?

Когда Гай добирался до своей койки, его заваливало на стены в зеленых занавесках.

Улегшись в постель, он по привычке подумал о книге. Он забыл ее в кухне у Бруно. Своего Платона. Мысль о том, что она останется на ночь у Бруно или что Бруно возьмет ее в руки и будет листать, была ему неприятна.

Первым делом он позвонил Мириам и договорился о встрече у школы, что находилась на полпути между их домами.

И вот он стоял в углу асфальтовой площадки перед школой и ждал. Мириам, конечно, опоздает. Почему она выбрала школу? Потому что тут играла на своем поле? Когда-то в прошлом он частенько ждал ее здесь; тогда он ее любил.

Небо над головой было ясное и ярко-синее. Расплавленное солнце стекало вниз, оно было не золотое, а какое-то белесое, словно собственный жар накалил его добела. Из-за деревьев выглядывала верхняя часть незнакомого стройного красноватого здания, которое возвели уже после его последнего приезда в Меткаф два года назад. Он отвернулся. Вокруг не было ни души, как будто жара прогнала всех и из школы, и даже из соседних домов. Он взглянул на широкие ступени серого камня, что сбегали вниз от темной арки школьных дверей. Ему до сих пор помнится отдававший чернилами и немножечко потом запах обмахрившихся углов Мириаминого учебника алгебры. До сих пор стояло перед глазами «Мириам», нацарапанное карандашом на полях растрепанных страниц, и рисунок на форзаце, изображающий девушку с завивкой щипцами на длинных, до ключиц, волосах, — он увидел его, сев делать за Мириам домашнее задание. Почему он тогда считал, будто Мириам не такая, как все?