Они долго молчали — спящая мама и бессонная Сонечка.

— Мама, ты теперь будешь меня бояться?

— Я люблю тебя больше всего на свете и буду любить всегда.

— И немножко бояться.

— Ну, разве что, совсем немножко.

— Знаешь, мама, мне, наверное, лучше жить отдельно. У меня есть своя комната, всё будет очень просто устроить.

— Ты с ума сошла! Ты же ещё совсем ребёнок.

— Ещё добавь, что такие, как я в школу ходят. А я не хожу. Я — никто, значит, возраста у меня тоже нет. Если я останусь, ты будешь вскакивать по ночам от мысли, что чудовище подбирается к твоему спящему сыну. А каково будет Витькале? Он храбрый мальчик, но он видел, как я давила тёток и выхаркивала то, что осталось от них. Ты не беспокойся, я буду приходить часто. А звонить так и вовсе каждый день. Я завтра же пойду и куплю всем телефоны. А хочешь другую квартиру, в пять раз больше этой? Думаю, денег хватит.

— Нет-нет! Что ты… У нас очень хорошая уютная квартира. Надо же такое придумать — квартира в пять раз больше нашей… Хотя, это всего лишь сон, а во сне бывает всё, что угодно.

— Но утром сон начнёт сбываться, и ты поймёшь, что это к лучшему.

— Как может быть к лучшему, если ты уйдёшь?

— Ну, куда я денусь? Ведь кроме вас у меня никого нет. И попробуй только не позвать меня, когда на ужин будут блинчики с патокой!

— Сонюшка, ты прелесть!

— И ты, мама, прелесть. Я тебя очень люблю.

— Почему ты говоришь так, будто я одна? Ведь меня две…

— Потому что мы спим. Ты — давно, а теперь и я уснула. Во сне нет Юляшки и Юленьки, есть только моя мама. И я тоже, пусть самую капельку, но есть.

Все знают, если ребёнка украли, его больше никто не увидит. Увидеть можно тело, но в нём будет совершенно другой ребёнок, богатый и благополучный, которому нечего делать в тех местах, откуда была похищена его обновка. Украденные дети никогда не возвращаются.

Сонечка шла по дортуарам Семейного, и десятки взглядов провожали её. Все знали, что её похитили, все видели, что она вернулась. Спросить напрямую никто не решился, лишь пара самых отчаянных выкрикнули, будто ничего не случилось:

— Сонечка, привет!

И Сонечка отвечала, как привыкла за последние годы:

— ЗдорОво!

Кто и зачем обучил малышку фамильярному приветствию, не скажут и старожилы Семейного, но зато все могли убедиться, что перед ними действительно Сонечка; подмены нет.

Дурачок Сашка, косолапо ступая, подбежал к Сонечке. Сашкиному телу было лет пятьдесят, и это было тело абсолютного идиота. Короткие кривые ручки и ножки, свисающее пузико, лицо, состоящее, кажется, из одних надбровных дуг. Даже для рассадника бомжей Сашка был явлением уникальным. В него сбрасывалось всё отжившее и издыхающее, и никто не знал, сколько человеческих ошмётков дотлевает в мозгу, не способном вместить даже одну полноценную личность. Но в Сашкину убогую память намертво врезалось воспоминание: когда-то пятилетняя Сонечка сыграла с ним в ладушки. Такое забыть невозможно.

— Севодня ты со мной сыглаешь?

Обычно Сонечка отвечала: «В следующий раз», — и шла по своим делам. Но сейчас она остановилась, присела на корточки, и Сашка, просияв, присел напротив.

Ладушки-ладушки,

Где были — у бабушки.

Что ели — кашку,

Что пили — бражку,

Нюхали табачок,

Повалились на бочок!

Счастливый Сашка повалился на бочок, а Сонечка помахала ему рукой и пошла дальше.

Почти у самой бабы-Лериной каморки её окликнули ещё раз.

— Куда спешишь? Сядь, покури.

— Я не курю, — ответила Сонечка.

— Тогда, так посиди.

Говорившего звали дед Савва. Сколько ему лет, точно не знал никто, но меньше ста не давали. В отличие от большинства обитателей Семейного дома, дед Савва непрерывно что-то делал, мастерил и при этом неразборчиво бормотал под нос. Возможно, просто разговаривал с сотельником, хотя, какие сотельники у столетнего деда? Прежние давно должны были помереть, а новых — охотников в такое ветхое тело нет. В быту дед Савва был опрятен, немногие его вещи, такие же ветхие, как и он сам, содержались в чистоте.

Соня кивнула и присела на край заправленной койки.

— Что хорошего скажешь, коллега?

— Почему коллега? — спросила Сонечка.

— Мы с тобой оба в подопытных у одного живодёра ходим, вот и коллеги.

— Я сама по себе.

— Хорошо, если так. Только когда тебя в Леркиной каморке без памяти нашли, знаешь, что было? Ведущий специалист Центра психического здоровья самолично за тобой на вертолёте прилетел. Значит, что-то у него на тебя завязано.

— Лев Валерьевич, что ли?

— Точно. Только для меня он не Валерьевич, а Лёвка — поганец. И, заметь, как его зовут, ты знаешь. А ведь он номофобией страдает, болезнь есть такая — боязнь собственного имени. Из него это имя клещами не вытянешь.

— Его помощница по имени-отчеству называла.

— А, эти, красотки-вамп…. Ты, выходит, и с ними познакомилась. Это садистки известные, они даже собственного патрона лягнуть, случая не упустят. Но, раз ты с этими девицами встречалась, значит, брался он за тебя всерьёз.

— Мучил он меня без толку.

— Это уж как пить дать. Иначе он не умеет. Меня, думаешь, не мучил? И тоже без толку, все его результаты можно было заранее предсказать. Так он и за ними не приходит.

— Он умер. Уже больше двух лет.

— Вот оно как… Надо бы о покойнике что хорошее сказать, да язык не поворачивается.

— А где вы с ним познакомились?

— Мы с ним познакомились в университете. Я был профессором прикладной психологии, а он — студентом. Старательная шельма. На практике всегда пятёрку имел. Знать бы, что такая гадина вырастет, он бы у меня с первого курса вылетел.

— А как вы сюда попали, если профессор?

— Сюда не мы попали, а я попал. Мой сотельник теоретиком был, а я больше практиком. «Семейный Дом» в ту пору к закату клонился, но был ещё в силе. Вот я и договорился с ними о подсадке в одно из узловых тел. Думал на годик, материал кой-какой собрать, а вышло, что навсегда. Сотельник мой, Силушка, взял да и помер от инфаркта. И нашли его через день, когда уже поздно было спасать. Вот и думай, повезло мне или нет. Был бы там, вместе с Силантием концы бы отдал, а так — живу и живу. Тебе баба-Лера, небось, соврала, что она одна от «Семейного Дома» осталась?

— Ага.

— Нас и сейчас живых трое. А в ту пору было четверо.

— Деда Савва, ваш сотельник, это что же, Силантий Возный? Который «Курс общей психологии» написал?

— Чудеса! Первый раз вижу десятилетнего ребёнка, который «Психологию» Возного читал.

— Я не читала. Мне даже школьную программу читать некогда. Я о нём слышала.

— А говоришь — не коллега, — дед Савва кинул на Сонечку мгновенный взгляд. Глаза у деда были бесцветные, старческие, но взгляд проницал не хуже профессионального сканера с большим разрешением. Было бы что проницать…

— А вот это, — Сонечка кивнула на стариково рукоделье, — вы сканер прошиваете, чтобы он пишущим стал?

— Такими глупостями я не занимаюсь. Это кое-что полюбопытнее.

— Вот такое? — Сонечка, сама не зная зачем, вытащила анализатор, который никому старалась не показывать, и протянула деду. Тот открыл центральный контакт, пробежался пальцами по невидимым сенсорам. Покачал головой.

— Это не моя работа. Но вещица серьёзная. Откуда оно у тебя, прелестное дитя?

— Наследство. От ассистенток Лёвки-поганца.

— Они, выходит, тоже умерли?

— В один день с шефом.

— А говорят, психология — мирное, безопасное занятие. Мой тебе совет: спрячь это наследство и не таскай с собой.

— Его уже пытались отнять, но ничего у них не получилось.

— Тебе бояться надо не психотехники, а простой свинцовой пули. Она не разбирает, что у человека в голове.

— Кому в меня стрелять? Они тело хотят отнять.

— Это до тех пор, пока они думают, что ты просто девочка. Да ты не пугайся, что замерла, ровно воробушек перед кошкой? Я ничего толком не знаю. Просто лет десять назад Лёвка прибежал ко мне за консультацией. И не постеснялся ведь… Сказал, что интересует его, чисто теоретически, один вопрос. В человеческом теле может быть одна личность, а может сосуществовать две-три и больше. Предел, видимо, существует, хотя, достичь его пока не удалось. Сколько бы ни было в мозгу индивидуальностей, новые всё равно пишутся.