- Почему все ты? В конце концов, у нее есть еще две дочки. Пусть у них о матке тоже голова болит.

- Квартиру-то мы с матерью получали, - подал, наконец, голос Николай. От сильной затяжки его лицо вспыхнуло красным огоньком и, мелькнув двойным подбородком и мясистым носом, погасло.

- А на двух детей все одно трехкомнатную дали бы, - живо отклик╛нулась Зинаида. - Так что и без матки получили бы.

И замолчала, ожидая, что скажет теперь Николай.

- К Катьке нельзя, - стал сдаваться Николай. - У нее одна комната.

- Ну-к что ж? - повеселела Зинаида. - Не танцы же они там будут устраивать.

- Так Катька-то с мужиком живет, - удивляясь Зинкиной тупос╛ти, сказал Николай, поворачивая к ней голову и забывая затянуть╛ся папиросой, а она уже еле мерцала нераскуренная.

- А он там не прописан! - бойко ответила Зинаида.

- Для того чтобы с бабой спать прописки не требуется, - оск╛лабился Николай.

Зинка почему-то обиделась, но дулась недолго, потому что надо было доводить дело до конца.

- Тогда к Тоньке, - подумав, решила Зинаида. - У них тоже трехкомнатная.

- Ага, а две девки не в счет? А Верка, племянница Федора, не в счет?.. Между прочим, Валька беременная ходит.

- Да ты что? - засмеялась Зинаида. - В самом деле?

- Ну-у? Тонька мне вчера сама сказала. - И уж, говорит, сделать ничего нельзя.

- Во, девки пошли! Соплячка ж еще совсем.

- На это ума не надо, - буркнул Николай. - Семнадцать лет по нонешним временам - самый для этого подходящий возраст!

- Сиди, губошлеп, - ткнула мужа в бок Зинаида и поинтересова╛лась:

- Сказала хоть от кого?

- А чего говорить-то? С кем ходила от того и брюхо.

- Это курсант, милиционер-то этот?

- А то кто же?

- Не отказывается хоть?

- Попробовал бы отказаться, - Николай глухо, как в бочку, кашлянул.

- Уж родителям написали, о свадьбе сговариваются. |

Удовлетворив свое женское любопытство, Зинаида вернулась к старому разговору:

- Так что ж с маткой-то? - спросила она.

- Уж тогда давай к Катьке, - решил Николай. - Катька младшая. Мать ее любит больше всех.

Зинка успокоилась и быстро уснула. Она свернулась как кошка, калачиком, уткнув голову в плечо мужа и обняв его рукой. И в еще некрепком сне сладко причмокивала губами, пухло выпячивая их и невнятно что-то договаривая уже во сне...

Старую Василину донимали ноги и мучала бессонница. Ноги грыз╛ла ревматическая боль. Невестка и дочки называли это отложением солей, а врачиха называла по мудреному, но как не называй, ноги бо╛лели, и никакие растирки не в силах были помочь. "Отрезать, да со╛бакам бросить", - шутила Василина, когда ее спрашивали про ноги, сочувствуя.

Она лежала с открытыми глазами и терпеливо ждала, пока сон возьмет ее, но сон не брал и, как всегда, перебирала Василина по кусочкам свою жизнь, не сетуя на судьбу, с покорностью принимая все, что судьба ей назначила, и выжимая из этого те крохи счастья, которые на ее долю выпали. И получалось так, что эта скудная до╛ля хорошего заслоняла все плохое, которого было в ее жизни значительно больше.

Прошлое мешалось с настоящим.

Вдруг всплыло заросшее лицо батьки Кондрата Сидоровича, угрю╛мого и свирепого в трезвости, развеселого и щедрого до последней рубахи в пьяном виде, мужика.

Батька вывалился из кабака и пьяно заорал:

- Эй, залетные!

И залетные, ватага деревенских ребятишек, приученных уже дурной Кондратовой причудой, "подавала" с гиком небольшие сани, в которые сами и впрягались, и шумно везла дядьку Кондрата на потеху деревне, возвещая:

- Галеевский царь едет!

"Галеевский царь" важно восседал в санях и царским жестом разда╛ривал конфеты и пряники, выгребая их из обширных карманов овчинного тулупа, и разбрасывал направо и налево.

Вспомнив тот стыд и страх, который они принимали за батьку, Василина горько улыбнулась.

Их дом стоял на пригорке, как-то особняком от деревни. Что╛бы подняться к дому, нужно было спуститься в небольшой овражек и пройти по бревну через неширокий ручеек. Невольно Василина снова улыб╛нулась: сколько раз пьяный батька возвращался с песнями домой, столько раз, оступившись, купался в этом ручье.

Овраг окружал дом с трех сторон; с четвертой стороны, за ого╛родами, было поле, а сбоку, через овраг, сразу за березовой рощи╛цей начинались леса. Брянские леса уходили в необозримую даль, закрывали горизонт, заполняли весь видимый простор.

В лес девки бегали по грибы и ягоды. Спускаясь в овраг, что╛бы выйти к березняку на противоположной стороне, они шли протоптанной тропинкой среди зарослей папоротника, который особенно буйствовал у ручья.

От этого оврага тянуло подвальной сыростью, но он ласкал прохладой перегретые солнцем тела и в летний зной был истинно райским уголком, тенистым от густых крон разросшихся кленов с чер╛ными бархатными стволами, тонких сочных рябин и пышных, как купчихи, ракит.

Папоротник. Он остался в сердце милой памятью и виделся как спут╛ник детства, свидетель той далекой жизни со всеми ее тревогами и поворотами, которая пролетела мгновенным сном, и иногда ей казалось будто она в этой жизни посторонняя, будто волшебная птица Симург взмахнула крылом, приоткрыв на миг простор чужой чьей-то жизни, и снова закрыла, завесив ночью и пустотой, словно перечеркнув все, что было.

Папоротник часто снился ей во сне, а иногда тропинка через овраг вставала перед ее полусонными глазами, как на яву, и она яс╛но видела сочную зелень папоротника, раздвигала его руками, шла через ручей и взбиралась по крутой тропе к березняку. Цветных снов Василина не видела, но папоротник ей снился всегда зеленым.

И снова всплыло вдруг лицо батьки, который сгинул в японскую, ос╛тавив трех девок и двух ребят на материных руках. Кормильцем стал старший брат Пётр.

Комната вдруг осветилась ярким светом. Свет прополз от стенки к стенке, передвинул с места на место тени и пропал. Это машина развернулась во дворе и пробежала фарами по дому. Василина моргнула, защищаясь от неожиданной вспышки, но внезапно полыхнуло огнем и отсветы его, багровые и белые, заплясали перед ее глазами - горел дом помещика Малахова, языки пламени жадно жрали дерево, потрески╛вали высушенные летним солнцепеком доски и лопались стекла. Пере╛пачканные сажей ребятишки весело шныряли в толпе взрослых, звонко перекликались и лезли в самый огонь, по неразумению своему радуясь пожару, точно празднику.

Мужики угрюмо смотрели на пылающий дом, зная, что добром это все не кончится. Бабы овцами жались друг к другу, всем нутром чувст╛вуя надвигающуюся беду. Кто-то заголосил, но голос оборвался, как током ударив но натянутым нервам. Даже босоногая ребятня вдруг угомонилась, и тревожная тишина на какую-то минуту повисла над Галеевкой. Только искры рассыпались треском над головами, и шумело пламя над еще не рухнувшей крышей.

Папоротник стал расплываться сплошной зеленью и темной завесой опустился на глаза, обрывая цепь воспоминаний.

Василина было задремала, но где-то над квартирой вдруг взорва╛лась музыка. И сразу стихла. Только в уши теперь назойливо полезла плясовая.

Без тебя мой дорогой,

Без тебя мой милый,

Без тебя, хороший мой,

Белый свет постылый.

Шумела свадьба. Гуляла деревня. Василина выходила замуж за Тимоху, работящего, но тоже бедного, мужика, способного ко всякому, особенно к плотницкому, делу.

Ставь-ка, мама, самовар,

Золотые чашки,

Приведу я гостя к вам

В вышитой рубашке.

Тимофей пришел жить к ним, и они стали потихоньку строиться на том же холме, рядом с родительским домом.

А через год, когда она родила первого, Федю, деревня опять пьяно плясала, только веселья уже не было. То тут, то там начи╛нала биться в голос будущая вдова. Василине врезался в память пьяный Кирюха. Он ожесточенно бил пяткой, обутой в лапоть, в землю и, поводя руками по сторонам, как-то отчаянно осипшим голосом орал: