Он и вправду кажется бесплотным призраком, материализовавшимся в туманных фантасмагориях Петербурга: кроме дат выхода книг, нет биографии, нет связей с женщинами, нет внешних событий, только книги и путешествия. Поэтому придётся не столько цитировать, сколько размышлять.

   -Но если нет опоры на воспоминания, может, поможет литературоведческий анализ его вещей? - вопросил Голембиовский.

   -Не поможет, - покачал головой Верейский, - сам он писал: "Причина веселости первых сочинениях моих заключалась в некоторой душевной потребности. На меня находили припадки тоски, мне самому необъяснимой, которая происходила, может быть, от моего болезненного состояния. Чтобы развлекать себя самого, я придумывал всё смешное, что только мог выдумать. Молодость, во время которой не приходят на ум никакие вопросы, подталкивала". Однако, - Верейский взял том Гоголя, - можно и проанализировать раннюю прозу. - Верейский перелистал тяжёлый том классика, - как ни странно одна их ключевых тем "Вечеров" - вторжение в человеческую жизнь демонических сил, и ни святая вода, ни подвиг схимы не могут окончательно воспрепятствовать злу на земле - только вмешательство Бога обеспечивает кару "великому грешнику". Дальше в "Портрете" "адский дух" вторгается в жизнь через творение художника, подменяя идеалы стремлением к успеху, петербургский титулярный советник объявляет себя королем, нос облачается в казенный мундир и отправляется в Казанский собор, где молится "с выражением величайшей набожности", шинель делается трагическим fatum в жизни существа, созданного по образу и подобию Божию... Бес свирепствует и противостоять "могущественному бесу" может только художник-монах, пройдя путь покаяния и молитвы. Его вывод: "Кто заключил в себе талант, тот чище всех должен быть душою"... Воистину, святые слова праведника. Под ними мог бы подписаться только Жуковский, да и поздний Пушкин, пожалуй...

   -Но беса он тоже видел, это явно... - кивнул Ригер.

   -Но на беса-то не обопрёшься, - возразил Верейский, - и надо брать то объяснение, что оставил сам художник. Замечу только, что никто в русской литературе больше Гоголя не был объят мучительным сознанием ответственности, какую несёт художник за то, что он послан в мир, за те впечатления и чувства, которые будет рождать среди людей воплощение его прихотливой мечты. Ибо талант обязывает: "На будничных одеждах незаметны пятна, между тем как праздничные ризы небесного избранника не должны быть запятнаны ничем". После Гоголя это уже никого не интересует, и спустя два десятилетия после смерти Гоголя будет уронено: "нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся..."

   Собственно это и есть пограничное состояние морали писателя: либо он полагает, что талант обязывает его к сверхморальности, либо уверен, что дарование освобождает от морали. Гоголь был из первых. - Верейский просмотрел оглавление тома, - посмотрим "Авторскую исповедь". Написана в 1847, за четыре с половиной года до смерти. Гоголю тридцать восемь лет. Это прямая речь самого Гоголя, без художеств и образов. Что замечается? Прекрасный русский язык, стиль и манера изложения очень умного человека, трезво и четко мыслящего. Там, где он высказывает недоумение тем, как были приняты публикой "Выбранные места", есть, на мой взгляд, важные ремарки: "Во всех нападениях на мои личные нравственные качества, как ни оскорбительны они для человека, в ком ещё не умерло благородство, я не имею права обвинять никого". "Я ещё не признан публично бесчестным человеком, которому нельзя было бы оказывать никакого доверия. Я могу ошибаться, могу попасть в заблужденье, как и всякий человек, но назвать все, что излилось из души и сердца моего, ложью - это жестоко" "Словом, как честный человек, я должен бы оставить перо". В тоне заметны обида, ранимость и боль, однако упреки высказаны публике кротко и спокойно. Но отметим другое. "Человек, в ком ещё не умерло благородство", "я ещё не признан бесчестным", "как честный человек". Это не самооценки, заметим это особо, но лишь вводные конструкты, некие кванторы благородства, с которыми он себя просто сопоставляет. Повторено трижды, и ни в одних воспоминаниях, письмах и сплетнях нет сему опровержения. Гоголь ни разу за всю жизнь не совершил ни одного недостойного поступка. Странности - были, подлостей - нет. Стало быть, нет оснований не верить и словам "Авторской исповеди".

   Голембиовский улыбнулся.

   -Что скажет адвокат дьявола?

   Ригер, любивший Гоголя, был явно пристрастен.

   -Кажется, Панаев говорил, что у него было глупо спрашивать, куда он едет: "Если собирается в Малороссию, скажет, что в Рим, а если едет в Рим, скажет - в Малороссию..." Но вообще-то ложь не является ложью при ответе на вопрос, который тебе не имеют права задавать...Что кому за дело? Ну... вообще-то он иногда и завирался, и психовал... кошку сжёг однажды, за дьявола принявши. Странен был, что и говорить... Но нормальный "Мёртвые души" и не написал бы...

   -Что скажет адвокат Бога? - поинтересовался Голембиовский.

   Муромов пожал плечами.

   -Его прадед был священником, дед окончил киевскую духовную академию, мать - усердная паломница по окрестным монастырям. В письме к матери Гоголь, вспоминая о детстве, упомянул: "Я просил вас рассказать мне о страшном суде, и вы мне, ребенку, так трогательно рассказали о тех благах, которые ожидают людей за добродетельную жизнь, и так разительно описали вечные муки грешных, что это потрясло и разбудило во мне всю чувствительность. Это заронило и произвело впоследствии во мне самые высокие мысли..." Смерть младшего брата Ивана произвела на тринадцатилетнего мальчика тягостное впечатление, смерть же отца потрясла шестнадцатилетнего Гоголя. Г. Галаган, видевший Гоголя в Риме в 1837-1838 годах, отмечает, что "...Гоголь показался очень набожным. Один раз собирались в русскую церковь на всенощную. Я видел, что и Гоголь вошел, но потом потерял его из виду... я вышел в переднюю... и там в полумраке заметил Гоголя, стоявшего в углу за стулом на коленях и с поникшей головой. При известных молитвах он бил поклоны". По свидетельству Смирновой-Россет, в Риме "в храме он становился обыкновенно поодаль от других и до такой степени бывал погружен в молитву, что, казалось, не замечал никого вокруг себя".

   На веру накладываются новые потери: смерть Пушкина. Сохранилось любопытное свидетельство Якима Нимченко, крепостного слуги Гоголя, который сопровождал писателя в Петербург и жил с ним до его отъезда за границу и которого незадолго до смерти Гоголь завещал "отпустить на волю". Вот рассказ Нимченко об отношениях Гоголя и Пушкина в записи Григория Данилевского: "Узнав в 1837 году о смерти Пушкина, Яким неутешно плакал в передней Гоголя. "О чём ты плачешь, Яким?" - спросил его кто-то из знакомых. "Как же не плакать... Пушкин умер". "Да тебе-то что? Разве ты его знал?" "Как что? И знал, и жалко. Помилуйте, они так любили барина. Бывало, снег, дождь и слякоть в Петербурге, а они в своей шинельке бегут с Мойки, от Полицейского моста, сюда, на Мещанскую. По целым ночам у барина просиживали, слушая, как наш-то читал им свои сочинения, либо читая ему свои стихи..." По словам Якима, Пушкин, заходя к Гоголю и не заставая его, с досадою рылся в его бумагах, желая знать, что он написал нового. Он с любовью следил за развитием Гоголя и всё твердил ему: "Пишите, пишите", а от его повестей хохотал и уходил от Гоголя всегда веселый и в духе. Накануне отъезда Гоголя, в 1836 году, за границу, Пушкин, по словам Якима, просидел у него в квартире, в доме каретника Иохима, на Мещанской, всю ночь напролёт. Он читал начатые им сочинения. Это было их последнее свидание"