Лермонтов сознавал злое начало. Четырнадцатилетний поэт дает точное описание своего демона:

   Он недоверчивость вселяет,

   Он презрел чистую любовь,

   Он все моленья отвергает,

   Он равнодушно видит кровь.

   И звук высоких ощущений

   Он давит голосом страстей.

   И муза кротких вдохновений

   Страшится неземных очей.

   Эти описания можно бы принять за пустые фантазии талантливого мальчика, если не было бы известно, что уже с детства рядом с проявлениями души чувствительной и нежной, в нём обнаруживались резкие черты демонической злобы. Из интимного письма поэта известно, что взрослый Лермонтов вёл себя с женщинами совершенно так же, как Лермонтов-ребенок с цветами, мухами и курицами. И тут значимо не то, что он разрушал спокойствие и честь светских барышень, а то, что он находил в этом наслаждение. Услаждаться творением зла есть уже черта нечеловеческая. Это демоническое сладострастие не оставляло Лермонтова до конца; ведь и последняя трагедия произошла оттого, что удовольствие Лермонтова терзать слабые создания встретило - вместо барышни - бравого майора Мартынова как роковое орудие кары для человека, который мог бы быть солью земли, но стал её плесенью.

   Соловьев утверждал, что демон злобы соседствует в Лермонтове с демоном нечистоты. Демон похоти овладел душою несчастного поэта слишком рано, и когда, в одну из минут просветления, он говорит о "пороках юности преступной", то это - увы! - близко к истине. Я умолчу о биографических фактах, но даже его эротические стихи производят какое-то удручающее впечатление полным отсутствием легкой грации Пушкина. Пушкина вдохновлял какой-то игривый бесенок, пером Лермонтова водил настоящий демон мерзости.

   Сознавал ли Лермонтов, что пути его были путями ложными и пагубными? Да, и в стихах, и в письмах его много раз высказывалось это сознание, но сделать действительное усилие, чтобы высвободиться от своих демонов, мешал демон гордыни, который нашептывал: "Да, это дурно и низко, но ты гений, ты выше простых смертных, тебе всё позволено, ты имеешь от рождения привилегию оставаться высоким и в низости..." и мы не найдём ни одного указания, чтобы он когда-нибудь взаправду тяготился своею греховностью. Гордыня потому и есть коренное зло, что это состояние души, которое делает всякое совершенствование невозможным, она в том и заключается, чтобы считать себя ни в чем не нуждающимся, чем исключается всякая мысль о покаянии. Другими словами, гордыня для человека есть первое условие, чтобы никогда не стать сверхчеловеком. Сверхчеловеком делает смирение, и гениальность обязывает к смирению, ибо гениальность обязывает становиться сверхчеловеком. Гоголь и Жуковский это понимали. Понял и Пушкин. Лермонтов этого осмыслить не мог. Религиозное чувство в Лермонтове никогда не боролось с его демонизмом, и в более зрелом возрасте, после нескольких бесплодных порывов к возрождению, Лермонтов находит окончательное решение жизненного вопроса в фатализме. Его обращение и преображение требовало бы сложного и долгого подвига, на который Лермонтов был просто неспособен. Сильная натура оказалась не в силах бороться с дьяволом. В итоге Лермонтов стал рабом зла и показал зло не только в его спокойно-иронической, презрительной и вежливой форме, он больше чем кто-либо из русских писателей изобразил лживую красоту зла, его одушевленность и величие. Поэт гнева и гордыни, он полюбил чёрный образ Демона, тешил себя картинами ужаса и гибели, войны, разбоя, мести...

   Голембиовский обратился к Верейскому.

   - Ну, Алеша, что решаете?

   -Изучать подобное в школе - просто безумие, - покачал головой Верейский. - Мы развращаем детей. Из песни слова не выкинешь, из литературы Лермонтова не уберёшь, но подход нужно изменить. Нужно всемерно обличать ложь воспетого им демонизма, останавливающего людей на пути к Истине, и тем мы, наверное, уменьшим и тяжесть, лежащую на этой искажённой и больной, но всё же великой душе...

   Домой Верейский и Ригер снова возвращались вместе.

   -Я вот одного не понимаю, - задумчиво проронил Марк, когда они проходили через парк, - Его же все-таки не сравнить с пустозвоном Белинским, есть же, чувствуется глубина и большой ум, а временами - просто проступает гениальность. И при таком уме и такой глубине - мальчишеские глупости и нелепая смерть...

   Верейский кивнул.

   -Тут философ один, Тростников, проронил весьма любопытную фразу: "Каким же должно быть явление, чтобы на нем проступила специфическая печать дьявола? Очевидно таким, чтобы нельзя было считать его результатом действия только естественных факторов и чтобы оно наносило миропорядку какой-то ущерб. И еще. Когда наблюдается очевидное несоответствие между замыслом и его исполнителем, который гораздо примитивнее замысла, это значит, что поведение исполнителя диктуется ему кем-то более умным. А если это поведение напоминает повадки дьявола, то именно он является здесь незримым суфлером..." Гениальность в нём - боюсь, именно от дьявола, а вот раздавленные мухи и брошенные барышни - от него самого.

   -Тогда дьявол, получается, искушал Россию двумя руками: в правой, для умных, - глубокий демонизм Лермонтова, в левой - для дурачков попроще - народообожествление Некрасова и сумбурная революционность Белинского. На любой вкус товар - только выбирай...из двух зол. И какое меньшее - поди, пойми.

   -Нет, - Верейский сморщил нос: с еловой лапы на лицо ветром снесло капли талого снега, - нет. У дьявола, возможно, две руки, но не забывай его подручных. Зла было куда больше, и выбор был куда шире.

   -Ах, да, мы же в начале пути...

   Глава 7. "Демократические ляжки..."

   "Вопрос о реальности морали сводится к тому,

   действительно ли обоснован принцип,

   противоположный принципу эгоизма?"

   Артур Шопенгауэр

   В будущую среду они решили обсудить Герцена, но встретили истеричный протест Ригера:

   -Господа, я не могу читать "Былое и думы", просто не могу, Богом глянусь, раз пять брался - тошнило, виски сжимает, голова гудит.

   -Ну, что вы так, Марк, право...

   -Не могу, - Ригер поморщился, - помилуйте, как можно это читать? Разрозненные клочки описаний с явными признаками самолюбования и дилетантизма, непомерная напыщенная образность, обилие велеречивых метафор и выспренных острот, путанность мысли и высокопарность. Мутит меня от него. Логика повествования: "в Киеве - дядька, в огороде - бузина, а все консерваторы и ретрограды, как явствует из спондея второй посылки - сволочи".

   -Странно, - отметил Верейский, - но...голова почему-то болела и у меня.

   Он это точно помнил, правда, не связывал в те годы головную боль с чтением именно этой книги. Но Алексей замечал, что резкие смены планов, сбивчивость рассказа Герцена и его сумбурность действительно мешали ему углубиться в неё, и он осилил "Былое и думы" с трудом. Голова же болела, как он полагал, от простуды, но стоило отложить книгу - исчезли и все симптомы простуды.

   -Язык коряв, самомнение раздуто, но читать можно, - внушительно отозвался Голембиовский, но впечатления на молодых коллег не произвёл: все знали, что Борис Вениаминович прочитал даже "Критику чистого разума" Канта. - Я бы на вашем месте прочёл, Марк.

   - Пощадите, господа, - простонал Ригер, - я много раз пытался... Не могу.

   Страдальчески сморщенная физиономия Ригера неожиданно напомнила Верейскому поросенка Фунтика из известного мультика и, видимо, остальным - тоже. Коллеги, будучи, в сущности, добрыми людьми, расчувствовались и единодушно проявили милосердие, решив взяться за Тургенева. Ригер сразу повеселел. Голембиовский заметил, что рассматривая классика, ему, Ригеру, следует избегать истории с Виардо, ибо они решили не рыться в грязном белье. Марк высокомерно заметил, что лямуры "барина от литературы" его ничуть не интересуют, и все порешили обсудить только личность и мировоззрение классика.