Приезжающие гости свидетельствовали своё почтение хозяевам. Бартенев чувствовал себя по-дурацки, но всё сошло гладко, церемония представления хозяевам закончилась, они вступили в зал, где вскоре нашли место у стены и смогли присесть. Теперь Бартенев чуть успокоился и огляделся.

   Здесь были огромные и великолепные залы, окруженные с трех сторон колоннами. Дальний зал освещался множеством восковых свечей в хрустальных люстрах и медных стенных подсвечниках, а на площадках по двум сторонам у стены стояло множество раскрытых ломберных столов, на которых лежали колоды нераспечатанных карт. Некоторые гости уже играли, сплетничали и философствовали. Музыканты размещались у передней стены на длинных, установленных амфитеатром скамейках.

   Для гостей в большой столовой слуги сервировали открытые фруктовые буфеты с конфектами и шампанским. Туалеты дам показались Бартеневу чрезвычайно изящными: почти все открытые, они дополнялись бутонами живых или искусственных цветов. Девицы были в платьях светлых тонов, незамысловатых причёсках, простых украшениях, а замужние разрядились в драгоценности и богатые ткани. Шёлковые перчатки дам поднимались выше локтя, кавалеры в штатском носили лайковые, а ему Корвин-Коссаковский велел надеть замшевые и иметь с собой запасную пару. Людей в мундирах, полагающихся их должности, было много, военные пришли полковом обмундировании, и Бартенев окончательно успокоился: он совсем не выделялся из толпы.

   Они договорились, что, когда появятся родственники Корвин-Коссаковского, Арсений представит его князю Палецкому, он описал Порфирию девиц, но, тем не менее, когда они появились в зале, генерал снова растерялся. Сестра друга, княгиня Палецкая, была приятной особой лет сорока, темноволосой и стройной, но глаза ее, темно-синие и холодные, не походили на глаза брата. Рядом с ней была красивая темноволосая девица с такими же синими глазами. Князь Палецкий оказался рослым мужчиной лет пятидесяти с тонкими кавалерийскими усами. Он вёл ещё двух девушек - в розовато-белых платьях похожих на сусальных ангелов: с одинаково белокурыми волосами, кукольно-красивыми лицами и голубыми глазами. Бартеневу их представили как девиц Черевиных, и он понял, что именно за ними ему и надлежит наблюдать. Он склонил голову в поклоне, и тут слева подошёл полный курчавый человек лет пятидесяти с большим носом и старомодными бакенбардами, оказавшийся князем Любомирским. Девицы Черевины тут же бросились к двум девушкам, которых Бартенев сначала не разглядел за широкой спиной отца.

   -Дочурки мои, рекомендую, - пробасил ему князь, - Елизавета и Анастасия, прошу любить и жаловать.

   Девицы Любомирские показались Бартеневу не особо привлекательными, хотя - почему, сказать он не смог бы. То ли лица их были излишне округлы, то ли глаза слишком уж недевичьи, Бог его знает, только не понравились они ему и всё тут. Платья их были излишне роскошны, как у замужних, что почему-то тоже не шло им. Однако долго разглядывать княжон не пришлось: вокруг девиц уже начали увиваться молодые люди, к Черевиным подскочили несколько кавалеров и, так как девушки были в сопровождении дяди, мужчины, желающие танцевать с дочерью и племянницами Палецкого, представлялись ему. За пятницу Бартенев сумел выучить список Корвин-Коссаковского наизусть и сейчас отдал должное прозорливости друга и его знанию жизни.

   Только двое были не из списка - полный молодой человек, назвавшийся Алексеем Ливеном, и черноглазый шатен Петр Старостин, которых в семье давно знали. Первым же к ним подошёл сын хозяйки дома Андрей Нирод, высокий юноша с ладной военной выправкой. Он пригласил на первый танец Ирину Палецкую, ту самую черноволосую с синими глазами.

   Князь Всеволод Ратиев оказался угловатым юношей, которого девицы оглядели с небрежением. Он был совсем нехорош собой: невысокий, кучерявый, с несколько козлиным профилем, усугубленным козлиной бородкой, с неприятными, словно накрашенными, томно-распутными глазами и заметным шрамом на щеке. Почти одновременно с ним появился молодой мужчина необычайной красоты и попросил полонез у Лидии Черевиной, девица в ответ кивнула и записала его имя "Аристарх Сабуров" в крохотную книжку, прикрепленную к корсажу. Потом князю Палецкому представили Германа Грейга, смуглого молодого брюнета с идеальным пробором и томными глазами. Франт расшаркался перед Ниной Черевиной.

   Бартенев беспомощно переглянулся с Корвин-Коссаковским. Он не очень-то успел разглядеть молодых щеголей, все они показались ему на одно лицо, разве что Сабуров был куда красивей прочих, и Порфирий Дормидонтович понадеялся, что друг преуспел больше. Но лицо Арсения Вениаминовича сохраняло абсолютно безмятежное выражение, он улыбался знакомым, раскланивался с отцами семейств и неизвестными Бартеневу чиновниками.

   Один из таких чиновников подошёл в сопровождении Даниила Энгельгардта, стройного румяного и белокурого молодого модника, и Макса Мещерского, офицера артиллерии с шальными глазами, прибывшего на месяц из действующей армии. Молодцы были хороши как на подбор - рослые, широкие в плечах. Они пригласили девиц Любомирских на польку.

   Герман Грейг, черты смуглого лица которого несли в себе что-то воровато-цыганское, и Даниил Энгельгардт приветствовали друг друга по-свойски и явно были давно знакомы. Оба они казались весьма галантными, но пока рядом стоял Аристарх Сабуров, казались не очень заметными.

   Граф Михаил Протасов-Бахметьев, приехавший из Парижа и представленный им хозяйкой, был грузным человеком лет тридцати, уже лысеющим, с новомодными короткими бачками и изящными усиками. Он тут же затеял с Ниной Черевиной разговор о путешествиях. Однако она слушала вполуха, глядя на еще одного молодого красавца, который стоял у стены и, наконец, подошёл к ним. Андрей Нирод представил им Александра Критского, которого девицы рассматривали удивлённо и жадно. Ослепительно красивый, похожий на итальянца со старинной картины, он, на взгляд Бартенева, был излишне слащав, но на такого, конечно, нельзя было не обернуться. Протасов-Бахметьев тут же втесался между Ратиевым и Критским и спросил у красавца, давно ли он из Италии, на что тот ответил, что уже неделю в Петербурге. Ратиев же заметил, что собирается в Рим в январе, на что толстяк завистливо заметил ему, что он счастливчик. Сам Протасов-Бахметьев никого на танец не пригласил, мотивируя это тем, что в чужих краях разъелся и стал слишком неуклюж.

   В итоге девицы Черевины и Любомирские оказались приглашенными на все танцы, два свободных оставалось у Ирины Палецкой, и тут в соседнем зале загремела музыка. Танцы начались вальсом, и молодые люди, ангажируя девиц, исчезли.

   -Господи, ты хоть что-то заметил? - прошептал Бартенев, наклонившись к уху Корвин-Коссаковского, - у меня в глазах рябит, они все одинаковые.

   -Не все, Порфирий, не все, - глаза Арсения показались Бартеневу сумрачными и больными. - Я, признаться, рассчитывал хотя бы нескольких сразу отсеять, но, увы... Могу только предположить, что Всеволод Ратиев едва ли из твоих оборотней будет. Да и толстяк Протасов-Бахметьев. Те должны иной вид иметь, для девиц манящий. Но остальные, будь все проклято, как на подбор добры молодцы, - зло пробормотал он сквозь зубы.

   -Ты всё ещё думаешь, что они здесь? - осторожно спросил Бартенев, косясь на нервно сжатые руки друга в лайковых перчатках.

   -Если и сомневался - теперь уверен, - твердо кивнул Арсений, - у Макса Мещерского глаза шалые, Герман Грейг и Даниил Энгельгардт - тоже "победители петербургские", а Грейг еще и, по слухам, незаконный сынок великого князя, такие порой избалованы и развращены с детства, Аристарх Сабуров просто принц какой-то, ей-богу, что до Критского... тоже... Аполлон Бельведерский. Девицы на него, как на солнце, смотрели. Тут они.

   Бартенев остановил его.

   -Постой, я совсем спутался, сказать забыл. Мещерский этот тут ни при чём, он у нас в Академии учился. Имени я не запомнил, но его самого видел на занятиях. Он толковый, кстати, хоть и шальной, и герой Хивинского похода. А сейчас, наверное, на побывку приехал из армии, мне говорили - он был на Аладжинских высотах, когда корпус Лорис-Меликова отошёл к Александрополю.