В 1877 году Черенину было наконец разрешено заниматься книжной торговлей самостоятельно, и через год он совместно с Мамонтовым открыл книжный магазин. Этот магазин находился в Леонтьевском переулке (ныне ул. Станиславского, дом не сохранился), он существовал еще и во второй половине 1880-х годов. В эти же годы Черенину принадлежал магазин в доме Суздальского подворья (ныне Пушечная ул., 7).

О последнем периоде жизни Черенина (умер Анатолий Федорович в 1892 году в Москве) сведений сохранилось мало. Известно, что он одним из первых вступил в Общество книгопродавцев и издателей, за создание которого ратовал еще в шестидесятые годы...

8 октября I860 года в дом Торлецкого въехал Немецкий клуб.

Но биография клуба началась намного раньше. Еще в 1819 году ремесленник Мартин Шварц (так называли его московские соплеменники), а полностью Матвей Андреев сын Шварца (так именовал он себя в официальных документах), открыл в Бутырках танцевальный зал, в котором молодежь могла повеселиться, а папеньки и маменьки имели бы возможность не спеша побеседовать и вволю повздыхать о своем дорогом фатерлянде...

Затем клуб (к этому времени он уже так назывался) переехал на Долгоруковскую (ныне Каляевская) улицу. Тогда же был разработан устав, в котором сообщалось, что действует клуб с 9 до 12 часов ночи и «каждый сочлен может вводить в клуб в неограниченном числе гостей с ручательством за их поведение. И сколько угодно дам, но не женщин с худой репутацией». Нарушение каралось немедленным исключением.

Клуб еще долго кочевал по Москве. Был он у Покровских ворот, потом на Ильинке, в доме губернского секретаря Петра Калинина, еще позже — в Георгиевском переулке, и вот наконец — Софийка.

Несмотря на суровые правила, происшествия в клубе случались постоянно, и автор очень интересной книги «Из прошлого» известный юрист Н. В. Давыдов вот как  характеризует  его:   «Немецкий,  или   «Шустер-клуб», как его называли в насмешку, мало посещавшийся, но знаменитый скандалами».

Приклеившаяся к названию клуба приставка «шустер» имеет довольно любопытную историю. Шустер — по-немецки «сапожник», и тем самым москвичи как бы определили круг клубных завсегдатаев. Но, с другой стороны, завсегдатаи не должны были бы обижаться на это, потому что Шустер — фамилия петербуржца, основавшего первый в России подобный клуб, и тем самым приставка как бы увековечивала сей исторический факт... «Шустер-клуб» неоднократно фигурирует в фельетонах молодого Чехова, тема все та же: хмельные скандалы и разные безобразия.

В 1885 году в «Осколках московской жизни» Чехов сообщает о выборах совета клубных старост: «В немецком клубе происходило бурное заседание парламента» — и далее иронизирует над выступлением одного из клубных членов: «Наш немецкий клуб играет большую роль в обществе».

Но мы будем не правы, если не скажем и о том добром, что оставил клуб в памяти москвичей.

В 1881 году Александр Николаевич Островский, глубоко озабоченный состоянием дел с театрами, написал подробнейшую «Записку о положении драматического искусства в России в настоящее время». Работал он над «Запиской» долго, много раз переделывал ее. «Я работаю день и ночь (но не над пьесой). Я стараюсь выяснить и изложить театральное дело в России во всех отношениях и во всех подробностях»,— сообщал он в одном из писем. И через самое короткое время в другом: «Занят очень важным, самым жизненным для меня делом...»

В «Записке» он сетовал па то, что многие из московских зрителей лишены возможности регулярно бывать па спектаклях. Например, мелкие торговцы и ремесленники («Часовщики, мебельщики, драпировщики, слесаря, портные, сапожники и прочие»,— подробно перечисляет Островский). И здесь он дает самый благожелательный отзыв о Немецком клубе, который «имеет обширное помещение и дает драматические представления для своих членов. Но и ему они обходятся так дорого, что он может доставлять подобные удовольствия своим членам не более двух, иногда четырех раз в месяц».

Славился клуб на Софийке не только спектаклями, но еще и своими танцевальными вечерами, па которых играл знаменитый оркестр Максимилиана Сакса (возможно, родственника бельгийского музыкального мастера, давшего имя популярному инструменту саксофон). Об этом оркестре с уважением пишет и Николай Васильевич Давыдов, и популярный в те годы певец Павел Богатырев.

В клубе устраивались вернисажи. В апреле 1883 года здесь открылась выставка картин В. В. Верещагина. Газеты уделили этому событию много внимания, не забывая в каждом из отчетов отметить, что выставка проходит при электрическом свете — факт и для нас весьма интересный...

При открытии выставки произошел эпизод, который рисует нравы тогдашней Москвы. По своему обыкновению Василий Васильевич Верещагин назначил за вход на выставку весьма умеренную плату — чтобы могли побывать здесь люди разного достатка. Он с гордостью писал в те дни писателю Д. В. Григоровичу, что пришел посмотреть его картины народ «преимущественно мастеровой, на выставки обыкновенно не ходящий, что мне лестно». Но дешевой входной платой осталась недовольна аристократическая публика: она решила бойкотировать выставку... («Кажется, здесь озлились на мою цену — 5 копеек,— пишет Верещагин В. В. Стасову.— Долгоруков хотел приехать, назначил время и не приехал, когда стала известна эта обидная цена; конечно, его уверили, что тут кроется пропаганда и прочее — черт бы побрал всех идиотов и мудрецов»).

Увы, не только простонародный пятачок шокировал московского генерал-губернатора. О «пропаганде и прочем» был верный слух из Петербурга: рассказывали, что, изволив обозреть в 1879 году полотна, привезенные художником с театра военных действий на Балканах, наследник престола, будущий император Александр III пришел в большое негодование и счел автора революционером и сумасшедшим.

Посвятивший все свое творчество батальным сюжетам, Верещагин никогда не прославлял жестокости и насилия, он видел в избранных им эпизодах прежде всего человеческую трагедию, боль и лишения. «Передо мною, как перед художником, война, и ее я бью, сколько у меня есть сил; сильны ли действительно мои удары — это другой вопрос, вопрос моего таланта, но я бью с размаху и без пощады»,— писал он в те годы П. М. Третьякову.

Официальная и верноподданническая пресса — «Современные известия», «Московский листок» — встретила выставку на Софийке враждебно. Но были и добрые отзывы. «Русские ведомости», «Гатцук» («Газета Гат-цука».— Авт.), еще кое-кто крепко похвалили»,— радостно сообщал художник Григоровичу. И в том же письме: «Выставка идет покамест недурно... каталогов покупают от 700 до 1000 экземпляров в день. Покупают на сто рублей фотографий и книжек...»

...В ночь с 10 на 11 января 1891 года сгорел Русский охотничий клуб, находившийся в доме на Тверской, угол Большого Гнездниковского.

Руководитель драматического отдела Общества искусства и литературы Константин Сергеевич Алексеев, уже известный московским театралам под сценической фамилией Станиславский, был в отчаянии: из-за пожара в клубе срывалась премьера новой пьесы Л. Н. Толстого «Плоды просвещения». Актеры — будущая труппа Художественного театра: Мария Лилина, Александр Санин, Александр Артём, Владимир Лужский... Сам Станиславский разучивал роль Звездинцева. На роль Бетси пригласили дочь известного певца Федора Петровича Комиссаржевского — Веру. Она не без трепета согласилась, но поставила условие: только под псевдонимом. Псевдоним выбрала не очень звучный, чтобы не был у публики на слуху — Комина.

Газета «Новости дня» сообщала своим читателям: «Любители Общества искусства и литературы готовят пьесу очень тщательно. У них уже было более 10 репетиций и столько же предстоит».

«Достоинство моей тогдашней работы заключалось в том, что я старался быть искренним и искал правды, а ложь, особенно театральную, ремесленную, изгонял»,— писал Станиславский в дневнике. И вот теперь все рушилось...