Все эти детали (зола, сор и т. п.) в тексте отсутствуют, но мотив „очищения от скверны“ столь же универсален, как и мотив „гнева бога“. Более того, эти два мотива непосредственно между собой связаны. Притом „скверна“ понимается здесь очень конкретно — как грязь, отходы.

3) Существование богов зависит от жертв, приносимых им людьми. Прекращение жизненного цикла означает прекращение жертвоприношений[171]. Под угрозой находится существование всей космической жизни на всех ее уровнях — нижнем и верхнем, человеческом и божественном. Это подчеркивает „центральность“ бога Телепинуса, поскольку через него поступают в мир энергии, необходимые для его существования.

4) Поиски и нахождение бога. Бога находит маленькая пчела после того, как великие и малые боги терпят неудачу. Беспокойство богов, лихорадочные и безуспешные поиски и и конце концов обращение за помощью к маленькой пчеле как к последней надежде указывают на „непрочность“, „необеспеченность“ мировой системы, на всегда наличествующую возможность катастрофы. „Чудо“, некое последнее отчаянное усилие предотвращают катастрофу — пчела находит бога.

5) Она находит его в „тайном месте“ спящим в лесу. То, что бог спит в лесу, в месте, находящемся вне „цивилизованного“ мира, само по себе очень символично. С самого начала боги ищут Телепинуса в недоступных местах — в горах, в долинах рек, внизу и вверху. Пчела также ищет его на вершинах гор, в „глубоких долинах“. Но, по всей видимости, это место столь недоступное, столь непроницаемое, что только маленькая пчела может в него проникнуть. Засыпая, и притом засыпая в лесу, в „тайном месте“, Телепинус возвращается в докосмогоническое состояние.

6) Пчела пробуждает бога. Жаля его, она как бы имитирует космогонический акт пробуждения скрытого, спящего, не различенного в себе. Хаос пронизывается, испытывает боль, „вздрагивает“. Первой его реакцией является конвульсия, „ярость“, которая нарушает самопогруженное и самоуспокоенное „бытие-для-себя“, заставляет его выйти наружу. Поэтому первым проявлением может быть только „яростный вопль“, сотрясающий бесконечность, разрывающий ее и таким образом создающий мир.

Из крови оскопленного Урана рождаются Эринии, Гиганты и Нимфы. Эринии и Гиганты — воплощенная ярость оскопленного, „пронзенного“ бога. Но одновременно из „отделенного“ окровавленного полового органа Урана рождается Афродита, персонифицирующая движущие силы бытия.

Главная цель ритуала, исполняемого богами, Камрусепой и людьми, состоит в успокоении божественной ярости. В высшей степени символическим является здесь образ кипящей в горшке еды. «(Когда) Бог Грозы разгневался, жрец Бога Грозы (5) умиротворил его. (Когда) горшок с едой закипает, (помешиванием) ложкой прекращается кипение. Подобно этому, пусть мое слово, смертного, умиротворит ярость, гнев и бешенство Телепинуса!» Ярость приравнивается здесь к кипению, которое умеряется жрецом. Присутствие жреца, его „вмешательство“, когда кипение превышает положенную норму, указывает на ясное осознание онтологической функции ритуала — как того, что сдерживает и умеряет хаотические силы, преображая их в конструктивные энергии жизни. Непреображенные энергии, непосредственно (не ритуально) изливающиеся в мир, могут быть только разрушительными. Поэтому о ярости и бешенстве бога говорится: «Пусть они отправляются по дороге Бога Солнца в преисподнюю!» Преисподняя здесь понимается, как своего рода „кладбище вредоносных отходов“, которые должны быть изолированы.

Далее говорится: «Привратник открыл семь дверей, открыл семь засовов. (15) Внизу на темной земле стоят бронзовые котлы. Их крышки сделаны из металла abaru, их ручки сделаны из железа. Все, что попадает туда, больше не выходит, погибает там. Пусть они примут также ярость, гнев, злобу (и) бешенство! Пусть они не возвращаются обратно!» Семь дверей и семь засовов могут вполне означать „вход в преисподнюю“. Символика числа „семь“, таким образом, должна быть связана с подземным миром. Именно это значение оно имеет в шумерском тексте о нисхождении богини Инанны в преисподнюю. Нети, привратник подземного царства, пропускает ее через семь ворот, пока она не достигает последней глубины преисподней, в которой пребывает богиня Эрешкигаль. Слова «внизу на темной земле», произносимые людьми, должны относится к „нижнему“ или подземному миру, иначе потеряло бы всякий смысл „внизу“. Там находятся бронзовые котлы: «все, что попадает туда, больше не выходит, погибает там». Это соответствует определению преисподней в тексте о Инанне как «земли, из которой нет возврата»[172]. Значение этих котлов, из которых ничего „не выходит“, сопоставимо со значением Тартара, где заключаются восставшие титаны и чудовища, т. е. котлы и Тартар имеют вполне определенное назначение — нейтрализовать разрушительную силу гнева. В мифе об Инанне подземные жители также представлены в своем яростном и разрушительном аспекте. Ярость является главной чертой обитателей подземной страны и в мифе о нисхождении в преисподнюю бога Идзанаки. Все эти примеры позволяют сделать заключение, что „ярость“ воспринималась архаическим сознанием как проявление божественной силы, но в ее отрицательном, разрушительном аспекте. В богословских спекуляциях эти два „аспекта“ разделяются, оформляясь как „бог и дьявол“, „жизнь и смерть“. В японском мифе это разделение обозначается валуном, которым бог Идзанаки преграждает выход из преисподней, отделяя таким образом нижний мир от верхнего.

7) Совместное ритуальное действие богов и людей („снизу“ и „сверху“) успокаивают ярость Телепинуса и обеспечивают возобновление мирового цикла. Ярость бога успокаивается посредством ритуального очищения. „Место“, где скрывается Телепинус, соотносимо с преисподней. Первое, что говорит бог Идзанаки после своего возвращения из преисподней: «Довелось мне побывать в окаянной, нечестивой-пренечистивой стране скверны, и должен я посему совершить очищение своего тела»[173]. Пробудившийся и вернувшийся из „нижнего“ мира Телепинус также должен подвергнуться очищению. Ярость уравнивается со скверной, умиротворение — с очищением. Показательна здесь следующая метафора. «Точно так же, как зерна солода бесплодны, если люди не приносят их в поле и не используют для посева, не выпекают из зерна хлеба или не складывают его в амбары, так и Телепиновы ярость, [гнев], (20) злоба (и) бешенство стали бесплодными!». Она выражает убеждение в „непродуктивности“ ярости, опасности ее для всего мирового существования. Хтонические чудовища, с которыми борются олимпийские боги, — яростны. Они — порождения гнева бога[174]. Всеразрушающая ярость — неизменное их качество и „форма бытия“, поэтому они устраняются из космосистемы как антиструктурные элементы. В классических мифологиях (греческой, аккадской) это „устранение“ достигается через „войну богов“. В упомянутом выше эскимосском ритуале — через очищение шаманом Хозяйки зверей от грязи. Ярость производит чудовищ, грязь, от которой очищается божество. Очищение здесь является необходимым условием для правильного функционирования жизненного процесса[175]. Очищение Гераклом Авгиевых конюшен, несомненно, имеет в своей основе архетипический мотив очищения мира и через это — освобождение созидательной энергии бытия.

Юнг говорит: «В жизни столько архетипов, сколько типических ситуаций»[176]. Происхождение „типических ситуаций“ Юнг описывает следующим образом: «Постоянное повторение запечатлевает эти опыты в нашей психической конституции, но не в форме образов, наделенных содержанием, а прежде всего, как „формы без содержания“, которые суть только возможность того или иного типа восприятия и действия»[177]. „Типические ситуации“, таким образом, являются „архетипическими“, а эти последние — идеальными формами типических ситуаций. Остается, однако, невыясненным вопрос, в самом ли деле архетипические схемы являются идеальным отражением „типических ситуаций“, понимаемых как ситуации в конечном счете предопределенные природной жизнью. Реконструированную нами ритуальную схему можно рассматривать как схематизацию чередования природных циклов. Однако, возможность идеализации (схематизации) природного цикла древним охотником (или „собирателем“) представляется весьма сомнительной. Одним словом, уравнение „типической ситуации“ как архетипической с ситуациями природной жизни (добывание пищи, сохранение и продолжение рода и т. п.) совершенно опустошило бы понятие „архетипа“.