Проходя мимо Грай без того, чтобы они ее заметили, душа направляется в Аид — в царство теней, но даже здесь ее подстерегают опасности, хотя и не в явной форме, как в случае Грай, а в неявной — в виде Кербера, который встречает всех приходящих, / Мягко виляя хвостом, шевеля добродушно ушами (Hes., Theog., 770–771). Если душа попробует царство покинуть (773), он ее хватает / И пожирает (772–773). Тень есть остаток индивидуального бытия, благодаря которому последнее имеет возможность хотя бы временного „восстановления“[526]. О том, что эта возможность реально существует, свидетельствует обещание Аида позволить вернуться Эвридике в мир живых, пусть и на определенных условиях, а также „перемещение“ Семелы, матери Диониса, из подземного царства в небесное.

Душа пробует выйти из царства мертвых не сознательно, но в силу своей сверхподвижности[527]. В тенях-душах, по всей видимости, сохраняется некий „элемент“, в силу которого они „инстинктивно“ влекутся к крови, обретая благодаря ей на какое-то время сознание. Таким образом, даже в редуцированном состоянии душа сохраняет информацию, без которой невозможно было бы никакое, даже временное восстановление ее прежнего бытия.

Функция Кербера в отношении сверхподвижных теней состоит в аннулировании „остаточного элемента“, наделяющего души подвижностью и, следовательно, возможностью возвращения в мир живых. Пасть Кербера в этом отношении можно рассматривать как „врата“, ведущие в царство окаменевших теней, а его утробу как некую предельную область, в которой и пребывают каменные Горгоны. Пожирание Кербером душ, которые пробуют царство покинуть, можно интерпретировать как предел „распада“ души, при котором она становится абсолютно бездвижной, мертвой вещью, которая навечно прикрепляется, как Пирифой, к камню[528].

Миф о странствии Персея в царство Горгон, с учетом всего выше сказанного, можно рассматривать как вариант ритуально инициационного странствия в утробу хтонического чудовища. Ритуал имеет своей главной целью обеспечения повторения космического цикла с помощью искусственных средств. „Естественным“ является не повторение, но втягивание (заглатывание) в первоутробу. Инициационное странствие и возвращение посвящаемого можно рассматривать как средство противодействия энтропической тенденции, действующей в мире[529]. С этой точки зрения транформация „прекрасноланитных“ Грай (Hes., Theog., 270) и „прекрасноволосой“ Горгоны в страшных хтонических чудовищ может рассматриваться как образование своего рода „хтонического узла“, катастрофически ускоряющего энтропические тенденции, и поэтому требующего срочного „хирургического вмешательства“, которое и осуществляется героем.

Заслуживает внимание сообщение Гигина о том, что убийцей Медузы был не Персей, а сама Минерва-Афина[530]. Ближайшее участие Афины в „судьбе“ Медузы заслуживает внимания. Самоличное вмешательство богини и последующая „фиксация“ головы Медузы на собственной груди[531] свидетельствуют о космологическом характере опасности, которую представляли „тройничные сестры“.

Хтоническая  утроба в инициационных обрядах ассоциируется с миром смерти, докосмогонической вечной ночью. «Проникновение в утробу чудовища равнозначно обратному движению в первонеразличимость, в Космическую Ночь. Выход из чудовища равнозначен космогонии и отмечает переход от хаоса к творению. Инициационная смерть повторяет образцовое возвращение в хаос с тем, чтобы сделать возможным повторение космогонии, т. е. с тем, чтобы подготовить новое рождение»[532]. Проникновение героя в утробу чудовища не есть возвращение к „докосмогоническому“ состоянию, но движение в сферу посткосмогонического, т. е. „остаточного“ и абсолютно замкнутого в силу своей космологической „непригодности“. Действие героя (убийство чудовища) имеет свой целью устранение некоего „опухолевого“ элемента, который препятствует нормальному функционированию космосистемы.

Странствие Персея, таким образом, не есть движение в сферу Космической Ночи, но в посткосмогоническую утробу, в которой концентрируются „отходы“ космогонического процесса. Можно предположить, что в какой-то момент космогонического процесса происходит некое „сгущение“ в недрах утробы, которое „возбуждает“ энтропические тенденции, требующие немедленного устранения. Поэтому „инициационное“ странствие Персея, как и других героев отправлявшихся в подобные „путешествия“, имеет своей целью не достижения бессмертия (бессмертие нельзя найти на „кладбище радиоактивных отходов“), а разряжение опасного „сгущения“, символизируемое каменной головой Медузы.

В источниках не говорится о „каменности“ Горгоны, но о том, что она превращает в камень всякое существо к ней приближающееся. Хтонические чудовища описываются прежде всего как сверхплотные деформированные тела[533]. Пространство реализует себя как тело. Соответственно, деформированность тела должна означать или неправильно актуализированное или сворачивающееся пространство. И в том и в другом случае имеется пространственная искривленность, которую можно было бы определить как „болезнь пространства“. Она и является главной причиной энтропической тенденции, проявляющейся в сворачивании пространства. Редуцирование тела до размеров головы можно рассматривать как достижение некоего предела „свертывания“.

„Смертность“ Медузы, как и „тройничность“ Горгон можно интерпретировать как неокончательность сворачивания вселенского тела в одной точке. „Отрезание“ и, главное, перенесение головы Медузы в другое место предотвращают сворачивание, „разрывают“ тройственность, которая космогонически есть первое проявление пространственности. Соответственно, будучи „первой“, она (тройственность) становится и „последней“. Но поскольку сохраняется тройственность, сохраняется и возможность восстановления пространственности. С этой целью и предпринимается странствие Персея в посткосмогоническую ночь мертвого царства Горгон.

Согласно Вернану, Гермес дает Персею «ἂρπη, серп, который уже использовался для кастрации Урана»[534]. Это утверждение не находит подтверждения в источниках[535]. Однако то, что для отрезания головы Медузы требуется специальный инструмент — того же самого типа, который использовался для кастрации Урана, свидетельствует об особом характере этой „операции“. В хурритском мифе о Улликумми чудовище представлено как своего рода каменный нарост на теле Упеллури, гиганта, на ком боги строили Небо и Землю[536]. Отделение Земли от Неба традиционно рассматривается как первый космогонический акт, поскольку создается пространство, которое далее заполняется объектами. „Расходящаяся“ во все стороны каменная бесформенная масса в „образе“ Улликумми закрывает пространство, поэтому в высшей степени естественным является использование для отделения чудовища от „основания“ того же самого инструмента, который служил для отделения Неба от Земли[537].

В хурритском мифе чудовище является камнем, заполняющим своей каменной массой пространство. В греческом варианте чудовище превращает попадающие в его поле зрения притяжения органические объекты в камень, т. е. в мертвые и неподвижные вещи. Совершается ли заполнение пространства непосредственно чудовищем (как в случае Улликумми) или в опосредствованном виде (путем превращения живых существ в камень), результатом и в том и в другом случае становится предельное уплотнение (окаменение) живой материи, что равнозначно сжатию мирового пространства. Архетипическое единство сюжетов о каменном Улликумми и превращающих всё живое в камень Горгонах состоит прежде всего в антикосмогонической направленности деятельности одного и других.