«— Вы чудовище! — сказала наконец Лизавета Ивановна. — Я не хотел ее смерти, — отвечал Германн: — пистолет мой не заряжен». И тем не менее Германн признается: «И кажется […] я причиною ее смерти». И далее: «Не чувствуя раскаяния, он не мог однако совершенно заглушить голос совести, твердившей ему: ты убийца старухи!». Виновность Германна подтверждается также и призраком старой графини: «Прощаю тебе мою смерть».

Итак, следуя по пути тайны, Германн становится убийцей, но убийцей особого рода, в том самом смысле, в каком убийцей был Орест — матереубийцей. Орест вынужден совершить убийство матери, мстя за убитого отца, осознавая при этом совершенно ясно следствия и ожидающее его возмездие. Кровь матери вызывает к жизни страшных Эриний[10]. То, что Германн — матереубийца (был ли он в действительности сыном графини или нет — абсолютно иррелевантно: он становится ее сыном через тайну; кроме того, следует отличать текст как знаковую систему, где каждое слово, оговорка, казалось бы совершенно незначительная, значима, от банального биологического уровня) косвенно подтверждается неожиданными и, казалось бы, никак не связанными с темой и тем не менее в высшей степени многозначительными словами «близкого родственника покойницы», который «шепнул на ухо стоящему подле него англичанину, что молодой офицер ее побочный сын (курсив наш. — М.Е.)». Собственно, эта ложь, выдуманная для того, чтобы оправдать падение Германна около гроба графини, кажется странной и неуместной, никак не оправданной внешней незначительностью случая: человек оступился и упал. Что может быть естественнее этого факта? И действительно, «этот эпизод» только на «несколько минут» «возмутил» «торжественность мрачного обряда».

Это „качество“ матереубийцы вполне довершает и объясняет безумие Германна. Сколь оправданным ни было убийство Орестом своей матери Клитемнестры, он должен (и он знает и принимает это) понести наказание — возмездие Эриний. Приближение возмездия он ощущает сразу: Чем я кончу, сам не ведаю… / С ристалища метнулись кони разума / И понесли возницу… Мыслей бешенных / Не удержать мне… К сердцу подступил и песнь / Заводит Ужас[11]. Это тот самый Ужас, который почувствовал Германн, когда он «взошел на ступени катафалка и наклонился… В эту минуту показалось ему, что мертвая насмешливо взглянула на него, прищуривая одним глазом. Германн, поспешно подавшись назад, оступился, и навзничь грянулся об земь». Далее следуют слова о том, что «молодой офицер ее побочный сын», т. е. «в эту минуту» он разоблачает себя как матереубийцу[12].

В безумии Орест угадывает «свору мстящей матери» — Эриний. Само присутствие Эриний означает безумие: «С самого начала Эринии безумны; именно благодаря своему безумию они в состоянии сделать безумными своих жертв»[13].

Настаиваем: безумие Германна есть безумие фатально прогрессирующее, вызванное прикосновением к тайне, притом к тайне темной. Темнота — определяющее „качество“ тайны, т. е. тайна всегда есть тайна темноты. Тартар — определяется как мрачный (ήεροειδής)[14], т. е. как сфера мрака. Мрак скрывает чудовищ, из него они рождаются. Войдя в сферы мрака Германн также становится чудовищем: «Вы чудовище!», говорит ему Лизавета Иановна. Это — точное определение нового, „темного“ качества Германна — он стал сыном-порождением тьмы, графини. И это раскрывает онтологическую суть преступления — как того, что фатально ведет за черту мирового порядка, которая символизируется окружающей Тартар бронзовой стеной[15]. Эта стена охраняет олимпийский мир от разрушающего и отравляющего проникновения мрака, который не есть более потенция рождения, а место заключения разрушительных сил — ядовитых „отходов“ миротворения. Преступление вводит в непосредственное соприкосновение с этой мрачной „остаточной“ сферой, ненавистной даже богам[16]. Ненавистной также и по той причине, что в Тартаре как бы сокрыта тайна их хтонического происхождения.

Германн является матереубийцей и в том смысле, в каком им является Эдип[17]. Германн лихорадочно размышляет:

«Представиться ей, подбиться в ее милость, — пожалуй сделаться ее любовником (курсив наш. — M.E.), […] а ей восемьдесят лет». Эти «восемьдесят лет» исключают всякий сексуально-эротический момент из разворачивающийся драмы. Инцест и матереубийство для мифологического сознания имеют одно и то же значение  а б с о л ю т н о г о   п р е с т у п л е н и я. К этому следует присоединить и „подсматривание“ («Германн был свидетелем отвратительных таинств ее туалета»), т. е. „подсматривание“, матереубийство и инцест, как вариант матереубийства, ставятся в один семантический ряд. Подсматривание, инцест и матереубийство означают прикосновение к темной тайне, невольное разоблачение (обнажение) смертной, „тартаровой“ глубины бытия. Иокаста, узнав, что она была женой собственного сына, кончает самоубийством. Эдип становится „невольной“ причиной смерти матери — матереубийцей. Это — архетипический смысл инцеста, как иной формы матереубийства, который не следует смешивать с поверхностно-психологическим.

d) Сон Германна

Три «злодейства» совершены. За ними следует возмездие. Инструментом возмездия становится сон. «Возвратясь домой, он бросился, не раздеваясь на кровать и крепко заснул. Он проснулся уже ночью, луна озаряла его комнату». К Германну является призрак графини. „Поэтическая“ деталь «луна озаряла его комнату» символизирует здесь ночное (призрачное) состояние мира.

Богиня Ночь порождает из самой себя Сон (Ύπνος) и Сны (Oνειροι)[18]. «Традиция говорит о снах как о детях Ночи или Земли. И та и другая являются божествами, которые принадлежат к предкосмическим потенциям, которые, отменяя на время божественный порядок, устанавливают границы между тем, что имеет свое устойчивое местоположение в человеческом организованном мире, и тем, что еще остается причастным к амбивалентности первоначал. Сон имеет своей сферой действия пространство и время, еще до конца не определенные, где отсутствует божественный порядок»[19].

Присутствие луны с ее неверным светом является предвестником должного явиться видения. Геката, богиня мрака, ночных видений и чародейства, является также и лунной богиней. Луна-Геката в этом своем аспекте символизирует мир ночных видений, обитающих у пределов тумана и тленья (Hom., Od., XXIV, 14)[20]. Именно туда, где обитают боги сна, ведет Гермес (Эрминий), бог килленейский, мужей умерщвленных (Ibid., I); ср. далее:

Так, завизжав, полетели за Эрминием тени; и вел их
Эрминий, в бедах покровитель, к пределам тумана и тленья;
Мимо Левкада скалы и стремительных вод океана,
Мимо ворот Гелиосовых, мимо пределов, где боги
Сна обитают, провеяли тени на Асфодилонский
Луг, где воздушными стаями души усопших летают.

(Ibid., 9-14)

Сны и тени умерших помещаются в той же самой подземной сфере[21]: видения, тени умерших, чародейство, Эринии, богини мести, Геката, богиня видений и волшебства — все они обитают в царстве вечного мрака. Поэтому то, что призрак графини представляется как реальный, „объективный“, свидетельствует о том, что „сон“ Германна „конструируется“ по мифологическому образцу, непосредственным литературным источником которого могла быть Одиссея Гомера. Это „влияние“, разумеется, следует понимать архетипически[22], а не как простое „заимствование“.

вернуться

10

G. Devereux. Il sogno delle Erinni. in: Il sogno in Grecia, Bari 1988, р. 43.

вернуться

11

Эсхил. Плакальщицы, 1021–1025, цит. в переводе Вяч. Иванова по: Эсхил. Трагедии, М. 1989.

вернуться

12

Мифологический мотив матереубийства, несомненно, определяет и структуру Преступления и наказания Достоевского.

вернуться

13

G. Devereux. Cit., р. 46.

вернуться

14

Hes., Theog., 119, 682.

вернуться

15

Hes., Theog., 726.

вернуться

16

Hes., Theog., 739–740.

вернуться

17

Эринии, «охранительницы материнского права» (А. Ф. Лосев, Эринии, в МНМ, т. 2, сс. 666–667), «преследуют Ореста за убийство матери» (Там же), но они преследуют также невольного кровосмесителя Эдипа (еще раз подчеркиваем nolente или volente совершается преступление  а б с о л ю т н о  иррелевантно в мифологической системе, поскольку преступление всегда „онтологично“, т. е. нарушает  о б ъ е к т и в н ы й порядок): τω δ' άλγεα κάλλιπ' όπίσαω | πολλά μάλ, δσσα τε μητρός Ερινύες έκτελέουσι. Ilom., Od., XI 279 280 [Ему же боли оставила // великие, которые совершают материнские Эринии. — Дословный перевод]. Иокаста считает Эдипа своим убийцей, поэтому она созывает Эриний. Таким образом, инцест и матереубийство расцениваются как варианты одного и того же преступления и соответственно наказываются одинаково. Связь Эдипа с Эриниями, а также с первопреступлением Кроноса отмечается в С. Ginzburg. Storia notturna. Torino, 1989, р. 209.

вернуться

18

Hes., Theog., 212-213.

вернуться

19

С. Brillante. Metamorfosi di un'immagine: le statue animate e il sogno, in: Il sogno in Grecia, cit., p. 24; о снах в древнегреческой литературе и мифологии см. также: E. R. Dodds, I greci e l'irrazionale. Firenze 1959; A. II. M. Kessels, Studies on the dream Greek literature. Utrecht 1978; R. G. A. van Lieshoet, Greeks on dreams. Utrecht 1980.

вернуться

20

Здесь и далее Одиссея цит. в переводе В. А. Жуковского по: Гомер, Одиссея, М.-Л., 1935.

вернуться

21

Связь снов с подземным миром выявляется также в функциях Гермеса. Он — проводник душ в царство мертвых, но также вестник богов, сообщающий людям их волю во сне, который он наводит касаясь человека золотым жезлом. Ему Зевс приказывает убить Аргуса, которого он усыпляет игрой на свирели, а затем убивает, т. e. наводит на него обманчивый сон, являющийся средством возмездия и преддверием смерти. См., А. А. Тахо-Годи, Гермес, в: Мифологический словарь (далее — МС), М. 1990, сс. 150-151.

вернуться

22

О мифологических мотивах у Пушкина говорилось достаточно. Первой попыткой обнаружить архетипическое содержание в творчестве Пушкина можно считать известную статью Μ. Гершензона Мудрость Пушкина (М. 1919). Разумеется, понятие „архетипа“ в ней не используется. Сознательное намерение автора — реконструировать некую архаическую, „докультурную“ мудрость-философию поэта. Сама по себе попытка найти вневременные и бессознательные источники поэтического творчества представляется в высшей степени ценной.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: