«Я подумала тогда, что Венера Милосская потому только сохранила в веках репутацию прекраснейшей женщины, что молчала. Открой она рот, и весь ее «шарм» полетел бы к черту».

И все же тут, в Бреславле, совершенная красота опять подкупила ее. Роза глядела на женщину.

«Как раз сейчас она прервала работу… Солнце уходит за высокие строения и почти скрылось. В вышине плывут, бог знает откуда, скопления маленьких облаков: посредине они окрашены в нежный серый цвет, по краям серебрятся, волнистые контуры их уползают на север… Разве можно быть мелочным или злым при таком вот небе?! — И закончила, обращаясь к Соне: — Если хотите быть «хорошей», никогда не забывайте смотреть на мир вокруг себя!»

Наблюдения, обобщения, поэтические сопоставления и политически острые ее заключения сменяли одно другое, и никакие силы присмотра не властны были над ними.

Однажды во двор, где Роза совершала обычную прогулку, прибыли телеги, нагруженные солдатскими мундирами и рубахами. Такая одежда нередко доставлялась в тюрьму: с нее смывали присохшие кровь и грязь, затем арестанты штопали ее и латали, чтобы можно было пустить снова в дело.

Телега, запряженная буйволами, подошла к крыльцу. Впервые перед Розой оказались так близко эти медлительные животные: плоские головы с изогнутыми рогами; черные туловища и глаза, полные кротости.

Буйволы были военным трофеем, захваченным на румынской земле. Они живо напомнили, с какой жестокостью грабит Германия земли, куда ступает нога ее солдат.

Пока телега разгружалась, солдаты курили и спокойно рассказывали стражникам, как трудно было поймать буйволов.

— А приучить к упряжке!.. А кнута, а хлыста сколько отведали!

Телега была нагружена доверху, животные подтащили се к крыльцу через силу.

Когда понадобилось передвинуть ее через бугор, они уперлись, вытянув ноги, и, измученные, стали.

— А ну, окаянные! Вперед! — крикнул солдат помоложе.

Справляться с животными он умел лучше других, но сердце у него было жестокое. С таким исступлением лупил он буйволов толстой палкой, что смотреть было почти невозможно.

Роза, не в силах отвести взгляд от раздирающей душу сцены, оцепенела. Чем безнадежнее становились усилия животных, тем ужаснее делалось истязание.

Надзирательница и та не выдержала:

— Разве можно так мучить животное? Жалости в тебе нету!

Солдат мрачно отозвался:

— А нас кто-нибудь жалеет?!

Буйволы наконец одолели бугор, но спины были у них окровавлены. Та самая буйволиная шкура, грубость которой вошла в поговорку, была вся иссечена, из нее обильно лилась кровь.

«Животные стояли совершенно тихо, и то, которое было покрыто кровью, напоминало выражением черной морды и черных кротких глаз заплаканного ребенка… Я стояла вблизи, и животное смотрело на меня. Из моих глаз брызнули слезы.

Как далеки, как безвозвратно потеряны свободные, сочные, зеленые равнины Румынии! Совсем иначе сияло там солнце, иначе дул ветер, совсем не так звучали радостные голоса птиц и возгласы пастухов, а здесь, в этом чужом страшном городе, — в душном стойле затхлое сено, смешанное с гнилой соломой, чужие страшные люди и — Удары, кровь, струящаяся из свежих ран… О, мой бедный буйвол, мой бедный любимый брат! Мы стоим здесь оба бессильно и тупо; мы — одно в нашем страданье, в нашем бессилье, в нашей тоске…

В это время заключенные деловито суетились возле телеги, выгрузили тяжелые мешки и перетащили их в дом, а солдат засунул руки в карман брюк и большими шагами прогуливался по двору. Он улыбался и насвистывал какой-то уличный мотив… И вся великолепная война прошла передо мною…»

Письмо, адресованное Соне Либкнехт, было написано незадолго до того, как солдаты, доставленные в Берлин, расстреливали бастующих рабочих, репетируя будущие решающие схватки.

Истерзанная войной Россия нуждалась в передышке во что бы то ни стало. Но Троцкий, сделав напыщенный и безответственный жест, сорвал второй тур переговоров и этим оказал большую услугу Германии. За спиной у московской делегации немцы продолжали вести секретные переговоры с Украинской радой и девятого февраля 1948 года подписали с ней сепаратный мир. На следующий день переговоры в Бресте были прерваны.

Статс-секретарь иностранных дел Кюльман, представлявший имперское правительство, получил строжайшее предписание: если Россия все же станет добиваться мира, предъявить ей требования куда более жесткие.

Чтобы утвердить план нового наступления на востоке, Вильгельм, находившийся в это время в Гамбурге, вызвал к себе на совещание руководителей своего кабинета и ставки.

Генерал Людендорф стал докладывать, по каким направлениям предполагается нанести удар.

— Мы двинем войска в сторону большевистской столицы. Армии у большевиков нет. То, что они собрали, разбежится после первых наших атак. Помимо того, войска центра, а также на южном направлении возобновят свой марш на восток.

Вильгельм спросил, сколько дивизий намерена туда перебросить ставка.

— Ни одной добавочной, ваше величество. Мы обойдемся наличными силами.

Выслушав краткий доклад, задав еще несколько вопросов генерал-квартирмейстеру и его шефу, Вильгельм, оторвав глаза от развешанных в зале карт, сказал:

— С чувством гордости за армию я констатирую, что в эти дни моя ставка оказалась на высоте исторических задач.

Гинденбург почтительно приподнялся. Затем Вильгельм, любивший произносить речи, торжественно заявил:

— Из русских мы выкачаем все до последнего грамма. Они должны заплатить нам и за вероломство царя, и за безумие своих анархических вожаков. Господь воздает нам за все испытания, которые перенес мой народ. Я жду от вас, господа, что вы покажете теперь французам и англичанам истинную силу нашего оружия.

— Это уже планируется, ваше величество, — вежливо пояснил Людендорф.

Все было списано со счетов: и волнения в стране, и недовольство народа, и голод. Мир с Россией, казалось, возмещал все.

— Что касается моего правительства, — Вильгельм обратился к канцлеру Гертлингу, — то я ожидаю, граф, что под вашим руководством страна получит покой и вновь проникнется неограниченным доверием к власти.

— Ваше величество… — начал Гертлинг.

Вильгельм недовольно нахмурился: он не любил, чтобы его прерывали.

— Надеюсь, граф, ваше правление окажется куда более продолжительным, чем у печального вашего предшественника.

— Приложу все усилия, ваше величество.

— Ведь соци вам помогают? Я еще в начале войны прибрал их к рукам. Ведь они ручные, не так ли?

— Ваше величество, не совсем.

— Ну так бросьте им кость! Они требуют реформы избирательного права в Пруссии? Как прусский король я не возражаю. Только умело водите этой приманкой перед их носом.

Он был сегодня в ударе и от своих словечек получал удовольствие сам. Он сознавал себя победителем в величайшей схватке.

Шестнадцатого февраля Германия объявила, что через два дня будет считать перемирие между нею и Советской Россией прекращенным.

Россия, располагавшая молодыми и необстрелянными революционными частями, оказала неожиданный отпор. Под Нарвой и Псковом немцы встретили сопротивление. Но предательство Троцкого стоило России напрасно потерянных земель.

По настоянию Ленина переговоры с Германией возобновились, начался третий тур. На этот раз пришлось согласиться на условия несравненно худшие. Третьего марта в Бресте был подписан тяжелый, унизительный для России мир.

Грабеж начался с первых же дней. Направляя немецкие части на Украину, Людендорф давал твердые указания, сколько хлеба, жиров и всего прочего вывозить. Австро-Венгрия требовала своей доли награбленного, но это только раздражало его. Он предпочитал выглядеть благодетелем своей страны: пускай, получая украинские хлеб, сало, уголь, немцы ощутят блага опеки военных. Вот они бастовали, сеяли смуту, требовали невозможного, а когда пришла наконец победа, о них позаботились — командование, а не смутьяны.