Министр юстиции статс-секретарь Муравьев».

«Если… самодержавие возможно только при совершенной безгласности общества или постоянном воздействии якобы временного положения об усиленной охране — дело его проиграно: оно само роет себе могилу, раньше или позже, но во всяком случае в недалеком будущем падет под напором живых общественных сил». — «Открытое письмо Николаю II земских представителей от 19 января 1895 г.» — ответ на речь императора от 17 января, где говорилось о бессмысленных мечтаниях.

Знаменитый офтальмолог, доктор, профессор Военно-медицинской академии, член Общества русских врачей в память Н. И. Пирогова, действительный статский советник «и прочая, и прочая, и прочая» был невысоким, упругим толстяком, от него пахло пряным соусом, вином и духами, он бегал по кабинету, как резвое, хотя и громоздкое дитя, и говорил, говорил, говорил, словно перед большой аудиторией, перед коллегами, точно и не было у его превосходительства прочих забот, нежели пользовать вполне заурядного пациента и выговариваться перед ним.

Эту аудиенцию у профессора устроила Александра Михайловна Калмыкова. Светило оказалось и добродушным, и демократичным. Осмотр завершил быстро, пациент сидел на диване, а доктор бегал, волоча за собой клуб сигарного дыма, натыкался круглым брюшком на стулья, чертыхался и говорил, говорил, делая паузы лишь для очередной затяжки сигарой, говорил, будто вырвался из одиночки он, а не Шелгунов. То, что профессор толст, невысок, и то, как натыкается брюшком на мебель, Василий видеть не мог, он только слышал и чуял запахи.

Действительный статский походя обругал правительство: в России один врач — на шесть тысяч душ, да и то в городах преимущественно. А на окраинах империи инородцы — те медицинской помощи, по сути, вообще лишены. Больниц мало и держатся лишь благодаря земствам. Эпидемии, хронические заболевания уносят в могилу или невозвратно калечат миллионы… «Взять хотя бы, милостивый государь мой, офтальмологию. Еще в минувшем веке подсчитано, что половину тех, кому грозила слепота, можно было излечить. А на деле? Из сотни тысяч жителей в Голландии слепых — сорок четыре, в Пруссии — восемьдесят, в американских Штатах — около сотни, а у нас — двести! Из каждой тысячи — двое незрячих, помыслить страшно!»

«Подумать страшно, да, — размышлял Василий, — а быть слепым каково?» Доктор произнес что-то успокоительное, а после заявил: «Будемте мужчинами… Если бы вовремя обратились к хорошему врачу, избавились бы от вашей глаукомы, а теперь дело непоправимое, милостивый государь мой…»

…Говорят, примерно девяносто процентов сведений об окружающем человек получает посредством зрения. Глухой может читать, пользоваться слуховым аппаратом, общаться перепиской. Немой слышит и видит, для разговоров у него — специальная азбука. Глаза же не заменить ничем. Попробуйте закрыть их повязкой, прожить единственный день хотя бы… Попробуйте спросить безрукого или безногого — согласился бы он, свершись чудо, вернуть себе конечности ценою лишения глаз? Наверняка отказался бы…

Слепой настолько неполноценен, что в разное время его права ограничивались почти повсюду. Он признавался недееспособным. В средние века имущество незрячего при его жизни переходило к наследникам, безглазому запрещалось занимать любые должности.

Они — беспомощны и практически бездеятельны. Правда, плетут корзины и рыбацкие сети, обучаются, даже не имея слуха, игре на музыкальных инструментах, из жалости зовут играть в публичных домах, на деревенских свадьбах; из жалости, даже когда не просят, суют милостыню… Правда, — чего только не сыщешь в истории! — известны примеры, когда незрячие великим упорством добивались немалого. Англичанин Николь Саундерсон, потерявший зрение в годовалом возрасте, изобрел впоследствии счетную машину, решал сложнейшие задачи, стал профессором. Некий Иоганн Кни предпринял кругосветное путешествие — один, без провожатых! — и выпустил книгу дорожных дневников. Австриячка Парадиз на стыке XVIII и XIX веков придумала в помощь таким же обездоленным, как сама, аппараты для чтения, письма и набора нот. Лишенный света учитель Брайль создал азбуку с выпуклыми знаками, ею, видимо, еще долго будет пользоваться незрячая часть человечества.

Но эти примеры единичны. Большинство же становились обузою для общества и для самих себя. Беспомощными. Погруженными в собственные переживания и беду. Кто их осудит: беда и в самом деле страшная… Далеко не всякому дано ее преодолеть…

…Постукивая железной палочкой, иду по Невскому и слышу, ощущаю, как передо мною расступаются, освобождая дорогу.

Жить во тьме трудно, ох как трудно. И все-таки можно.

Торричелли говорил, что природа боится пустоты… Поэтому она восполняет одно другим, добавлю я к словам ученого. Того, что потеряно, не вернешь. Но чем дольше живешь без зрения, тем острее делаются прочие твои чувства.

Вот, например, осязание. Дверь отворили — понимаешь по движению воздуха. Оно же заставляет проснуться, если кто-то к тебе подошел. Поливаешь цветы — на ощупь знаешь, какие завяли. Чистишь картошку — пальцами понимаешь, тонка ли снятая кожура. Вдеваешь нитку в иголку — не так это хитро, как представляется зрячим: надо прижать ушко иголки к языку, и нитку тоже, и, едва они соприкоснутся — почуешь языком и вденешь… Книги… Можно по тиснению переплета прочитать заглавие, определить пометки ногтем на полях. Человеческое лицо легко узнать на ощупь.

Где понижается почва под ногами, где тротуар, где мостовая — замечаешь моментально. Даже просыпанную соль или крупу чуют подошвы, пускай и обутые. Волосы не причесаны — проведи рукой, все понятно. Любой непорядок в платье — тоже.

Удивительно, а так и есть: в темноте беспомощны как раз не мы, а зрячие — слепой ведет их, привычный ко мгле.

А насколько тонким сделалось обоняние! Ведь не зря говорят, что безглазый видит носом. Сразу ощутима разница меж улицей и бульваром: другой воздух. Чувствуется близость реки. Различается всякий цветок. Недавно покрашенная скамья предупреждает вонью охры. По запаху определяется, еще издали, аптека, провизионная лавка, сапожная, книжный развал. Войдешь в комнату — и сразу догадываешься, что мыли пол: приятная влажность. И определишь, что недавно протопили печь — по еле уловимому дымку. Сушится мокрое белье — и оно выдает себя запахом. Нетрудно и отыскать на тумбочке любую микстуру и даже пилюли…

Слепые хранят в памяти запахи многих людей, не только самых близких. Отличают мужчину от женщины по этим признакам, определяют, кто слегка выпил, кто что ел, угадывают знакомых по аромату папирос, знают, кто недавно вошел с улицы, — еще веет прохладой. И в передней, раздеваясь, заранее знаешь, кто в дому: пальто, накидки, шляпы хранят незримые приметы владельцев.

Приноравливаешься, вырабатываешь разные способы ориентироваться. Не протягивая вперед палочку, знаешь, что близко стена; по добавочному теплу летом, по дополнительному холоду зимой. По счету ступенек известно, где лестничная площадка. В своей комнате числом шагов определяешь место шкафа, стола, кровати — вот почему слепые не любят перестановок мебели у себя. Бултыхнешь бутылку — и определишь, наполовину пуста или только на четверть.

И даже научаешься воспринимать заново красоту природы: дуновение ветерка, свежесть воды, аромат цветов, простор аллеи.

Постепенно пропадает унизительное и тягостное состояние, исчезает скованность поведения, крепнет вера в свои силы. Главное — с начала не впасть в уныние, не похоронить себя заживо, не унизиться до беспомощности. Главное — преодолеть.

Иду, постукивая палочкой, уверенной походкой по знакомому тротуару Невского…

В начале августа 1906 года Ленин — за ним прочно укрепилась эта фамилия — вместе с Надеждой Константиновной приехал из Питера в Выборг, тут было безопасней, а до столицы, в случае надобности, рукой подать. Здесь он бывал и прежде, городок им обоим пришелся по душе — милый, чистенький, старинный, напоенный запахом моря, с просторным парком, блестящей брусчаткой мостовых, горбатыми улочками, древними редутами. Здешние финны были сдержанны, предупредительны, чистоплотны, гостиница «Бельведер» уютна, — словом, здесь Ильичам, как их прозвали в эмиграции, показалось куда как славно.