Балашофф встал тоже:

— Это неприемлемая сделка.

Охранники тут же напряглись, отставив в сторону ненавистный апельсиновый сок.

— Передумаете, знаете, где меня найти, — все, что пришло Никите в голову. После этой фразы он вышел. Немая сцена.

Желания идти пешком не было. Никита поймал тачку. Сидя на переднем сиденье рядом с водителем, думал, чтобы отвлечься, как же иначе и правильнее назвать этот самый популярный ныне вид транспорта для ленивых людей, имеющих деньги, но не желающих тратить их на покупку личного автомобиля, на поездки в общественном транспорте и на безумно дорогое такси. Короче, с комфортом, и дешевле, чем в такси. Таксисты данный вид транспорта ненавидят. Он дешевле, попадается на улицах гораздо чаще такси и, самое главное, намного сговорчивее, чем таксомоторный парк.

Среднестатистически — это «Жигули» с пятой по седьмую модели или «Москвич-2141». Это явление называется тачка. Почему не телега или пролетка? А в тачке водитель, называемый водила или бомбила. Почему не извозчик или кучер?

Как космополитично изложить на бумаге фразу: «Я ехал в тачке»? Например, чтобы при переводе ее поняли норвежцы или малагасийцы. «Я ехал не в такси, но платил деньги как за такси, хоть и меньшие». Или. «Я ехал в квази-такси с квази-водителем внутри, а он неожиданно попросил денег». Или «псевдо-такси с псевдо-водителем». В любом случае, деньги реальные.

Шофер печально смотрел вдаль и канючил:

— Тридцать рублей. Смешно. Вот был я таксистом в советские времена, у меня клиент до конца дороги боялся, что я его высажу. А сейчас дадут две копейки и думают, что короли. Бляха-муха, мне шестьдесят, а должен всяких козлов возить, которые денег жалеют.

Никита отвлекся от мыслей о своем и спросил:

— А ты, дядя, сколько хотел бы?

— Чего? — выпал он из своей обличительной прострации.

— Хотел бы ты сколько?

— За что?

— За то, что ты за мои деньги сидишь тут на попе ровно, ехать тебе три минуты, а ты крутишь баранку и ноешь, как Егор Гайдар перед Государственной думой.

— Умные все стали, деньги вам легко достаются, вот и измываетесь над простыми людьми. Знаешь, каким потом и кровью денежки-то достаются? Не знаешь.

Бешенство почти захлестнуло Никиту. Он хотел сказать пару слов о поте и крови, но промолчал и отвернулся к окну. Таксист, не слыша возражений, увлеченно бубнил:

— А знаешь, каково на трассе рано утром? Спать охота, есть охота, работать неохота. А деньги нужны.

В арку родного двора он решил не заезжать. Попросил остановиться на Лесной улице перед домом и вышел.

— А деньги?! — испуганно крикнул дорожный борец за справедливость.

— Деньги? Какие деньги? — Никита обернулся и наклонился к окошку. — Мне кажется, за то нытье, которое я выслушал, ты мне должен. Ну? Что скажешь, поборник справедливости? Можешь позвать на помощь милицию. Вон она на перекрестке стоит.

— Да я так, чушь всякую нес. Извини, друг

— Вот неси ее и дальше. Друг. И запомни, сравнительно низкие цены за проезд на твоей развалюхе не стоят твоей политической платформы. Читай ее коровам совхоза, который недалеко от твоей убогой дачи. Есть дача? — почти рявкнул Никита.

— Есть. — Шофер чуть не выпал из машины.

— Великолепно. Вот твои деньги.

Никита выпустил пар, и ему сразу стало легче. Он шел медленно, наслаждаясь густым ночным воздухом, чуть разбавленным светом звезд. Они накрыли сетью главную достопримечательность внутреннего двора Никитиного дома — Бутырскую тюрьму. Бутырка медленно плыла мимо, когда он шел к своему подъезду. В огромных зарешеченных, но совсем не тюремных окнах ее старого корпуса горел свет. Когда-то, наверное, Феликс Эдмундович Дзержинский, сидя на очередном допросе, с тоской смотрел мимо старорежимного следователя в одно из этих окон и думал о мировой революции. Дома этого тогда не было, но Лесная улица была, и он мог видеть свободную уличную жизнь. Никита попытался представить, какой она была тогда. Мальчишки-разносчики, толстые городовые с огромными бляхами на груди и шашками на боку, экипажи со скучающими дамами в роскошных туалетах и усатыми господами в цилиндрах и с моноклями и, непременно, рабочие с лицами, одухотворенными после прочтения социал-демократической листовки. Да, именно в такой последовательности. В детстве Никита смотрел слишком много историко-революционных фильмов. Других все равно не было.

А теперь нынешний заключенный на допросе видит этот дом и его по-своему уютный двор с деревьями, детским городком, гаражами и мусорными контейнерами. И ему еще тоскливее, чем Феликсу Эдмундовичу. Гаражи закрывают часть тюремной стены, образуя почти замкнутое пространство. Оно очень удобно для желающих «покричать», то есть пообщаться с арестантами через стену. Поскольку «кричащих» за гаражами не видно, жильцов, в том числе и Никиту, это не раздражает. Вот и сейчас, ночью, кто-то почти жалобно звал за гаражами: «Коля, Коля, Коля…» Не двор, а паноптикум. Никита остановился послушать эти звуки ночи и с наслаждением втянул носом воздух. Он пах безмятежностью, свободой и сиренью. «Откуда сирень в этом дворе? Ее здесь никогда не было. Наверное, подсознание работает», — подумал Никита.

Запах из детства, из сада бабушки, который окружал высокий выкрашенный зеленой краской забор, и внешний, враждебный мир не мог дотянуться до него своими грязными лапами. Ему было шесть лет, когда он, после многочасовых стараний, все же оседлал этот забор верхом и увидел ЖИЗНЬ. Она камешком прилетела ему прямо в лоб из рогатки соседского пацана. Это был первый жизненный опыт. Никита свалился с забора, рыдая в полный голос, и погнался за ним. Потом они долго дрались, с остервенением, насколько это возможно для малышей, выдирая друг другу волосы, царапаясь и кусаясь. Побоище остановила мама. Никитин оппонент получил увесистый шлепок по заднице. А Никита, обрадовавшись неожиданной подмоге, успел только крикнуть восторженно: «Мама!» — и тут же отлетел в другую сторону, получив от нее по затылку. Это был второй урок в тот день — урок справедливости. С тех пор цветочки в саду и запах сирени его больше не интересовали. ЖИЗНЬ крепко схватила за горло, силой влюбила в себя, он стал ее поклонником и исследователем. Но иногда запах сирени возвращается.

— О чем задумался, Никита? — Голос Арсеньевича вернул его к действительности. Он сидел на своей неизменной лавочке с огромным букетом сирени. В старом, но хорошо отглаженном синем костюме довоенного пошива. А Никита-то расчувствовался. Метафизический аромат ощутил, вместо того, чтобы по сторонам посмотреть.

— Ты, Филипп Арсеньевич, случайно не с парада?

— Бери выше. На слете ветеранов был. Порадовали стариков. Прямо как до революции. — Арсеньевич достал из внутреннего кармана почтовый конверт. — Видал? В нем и подарок.

— Понял. А ты какую революцию имеешь в виду?

— Да 91-го года, чтоб ей пусто было.

— А ветеран ты чего? Какой войны или какого труда?

— Не твоего ума дело. Я ветеран, чего надо ветеран. — Арсеньевич вдруг занервничал и стал абсолютно беззащитным. Глаза заблестели. Он готов был расплакаться. Никита никогда не видел его таким.

— Ну, ладно, я пошутил. Не обижайся. А сирень тоже там вручили?

— Нет, это я по пути наломал. Сегодня можно. Очень мне, понимаешь, старику, хотелось сегодня закон нарушить по случаю торжества. Я ведь его всю жизнь охранял и защищал. А сегодня захотелось, просто сил нет. Как бабу лет тридцать назад, вот и наломал в школьном дворе недалеко отсюда. Думал, если заберут, честно за этот веник пятнадцать суток отсижу, но старухе своей его принесу. Так ведь плевать всем, ты понимаешь. Идут мимо и смеются, а милицию не зовут.

— Не переживай, Арсеньич. В следующий раз зови меня. Я тебя лично повяжу и в милицию сдам.

— Добрый ты человек. Друзья твои толстомордые, что давеча приходили, отстали от тебя или как?

— Пока не пойму, Арсеньич. Но если что, надеюсь на твою помощь.

— Договорились, — заговорщицки прищурил глаз Арсеньевич и щелкнул пальцами.