Поздним вечером в московской квартире, в Плющеве, вдруг ни с того ни с сего заговорили цыгане о Пиковой Даме. Вспомнили таборные времена… Загалдели:

— Ромалэ, Пиковую Даму вызовем?.. Это не грех! Являлась в табор, пускай Москву теперь навестит!

— Да вы, ромалэ, посходили с ума, — урезонивал старый Михай.

— Ты, Михай, в городе живешь, все забыл, — базарила молодежь. — А мы еще помним.

Михай посмеивался:

— Ну-ну. Тут ведь у вас тарелки летают да дураков уже лечат по фотографиям. Рекламу слыхали? Кругом колдуны. Но это — гадже… А вы-то что взвились?

Раджо был внутренне с ним согласен. Но не высовывался.

— А что, ромалэ, — сказал Нож, — всамделе вызовем эту налачи^[28] да и поспрашиваем, как жить. А то скучно, тоска берет.

Тут Раджо не выдержал, выступил:

— Я сам был свидетель: поставили табуретку у порога, за порог выложили карту, как положено. Сидим, ждем Даму. До трех часов ночи сидели, звали ее. Разошлись наконец — сколько можно?! Один дурачок, однако, остался: упрямый. Я, говорит, еще подожду. Догоню вас. Мы в ночевку ушли на воздух. Стоим на улице, курим. Что-то и спать расхотелось. Слышу стон… И ползет тот парень, что задержался, руки протягивает: «Помогите!» Ну вот. Поставили его на ноги — обвисает, слова не может выговорить… А пришел в себя и докладывает: видел Даму, она, мол, дверь сорвала. И, говорит он, она высокая, неописуемой красоты. В темноте, говорит, она была в белом платье, а на свету во всем черном, белое только лицо. И молчала, тянула руки… Ну, парень перетрухал, окно на веранде высадил, хотел, говорит, бежать, да ноги не послушались. А Пиковая Дама развернулась, сплыла с крыльца прямо к нему. Тут он пополз от нее, а дальше не помнит…

Нож заявил:

— У нас по-другому вызывали. В темной комнате мазали мылом стекло, так? Клеили на стекло всю колоду… Нет, не клеили… Выкладывали на сухую сторону. Потом все хором: «Пиковая Дама, явись!» Тогда, ромалэ, в форточку влетал шар вроде молнии и — повисал… Секете?.. Из шара вытягивалась черная грабка с когтями… — Нож понизил голос. — И тянется эта грабка[29] к одной цыганухе, и будто лепет детский из шара: «Иди, иди сюда…» Все мандражируют, цыгануха шатнулась да сшибла пустое ведро. Ну, хипеш![30] Шар расплылся. Дама оттуда базлает[31]: «Не надо!» В руках у той цыганухи как-то стекло оказалось, руки горячие, а Дама, видать, тепла не выносит. Она ведь кантуется в облаках… Цыгануха выпустила стекло, оно грохнулось на пол: дым, искры, огонь… — Нож вдохновился, взял сигарету, закурил. — Ну, ромалэ, мы сквозанули. Врать не буду, я сам не видел, но рома после сказали: вернулись, а там — нет колоды, ведро стоит как стояло, стекло целое, только все черное. Вот так: ни икры, ни молоки.

— Это Бэнг[32] творит… — сказал кто-то, крестясь.

— Может, попробуем? — подначил Раджо.

— Не лезь на рожон! — крикнул тот же цыган.

Смех смехом, но Раджо взгрустнул. Вспомнил, что Кнута подставил. А тот его другом считает. Вся гадость идет от Графа. Раджо подумал, что Граф — живой Бэнг.

— Судьбу не пытай! Нельзя ее тормошить, — сказал запальчиво Край, нервный и щуплый ром.

Краем его прозвали за то, что через слово «край» повторяет.

— Цыц, — сказал Раджо. — А то отдам тебя Даме. На опохмелку, вместо огурчика.

— Мне твои шутки… — Край задохнулся от ярости, а цыгане заржали, развеселясь.

— Грехов на твоей душе много, — сурово сказал, войдя в комнату, старый Михай.

— Размар ману кхам[33], если я грешен, — бросил в ответ Раджо.

— Это, морэ, не клятва, — заметил Михай. — Раньше цыгане клялись у разрытых могил…

— Что замолчал? — сказал Раджо. — рассказывай. Будет сегодня одним страхом больше.

— Ну, слушай, орел. Идут цыгане на кладбище. Ставят человека у могилы. Он в простыне, под ней — голый. Если взял с собой он железо, золото, серебро, клятва недействительна. Барон велит обыскать его. Зуб золотой не считается, это можно, даже если таких зубов полон рот.

— Не выдергивать же… — вставил кто-то из молодых.

Старый Михай взглянул отчужденно:

— На зубы запрета нет… Тут же крест с распятым Иисусом… Цыган лезет в яму, глядит на крест, говорит: «Боже, я невиновен, ты знаешь. А если вру, накажи. За три дня, за три месяца, за три года ты поломай меня, Боже, и иссуши мою кровь, чтобы лег я в эту могилу!» Вот так клялись в таборах.

— То было в таборах, — возразил Раджо. — А мы в Москве, морэ. Тут и на кладбище не пройдешь, охрана не пропустит. А мне охота судьбу поспрошать.

— Душа не может блуждать, она должна прислониться, — сказал ему Михай. — Все знают, что ты, Раджо, чер. Судьбу не зови, не пытай ее, легче не станет.

— Не тронь меня, Михай, — выговорил Раджо. — Тошно и без тебя.

Михай смолчал и вышел. Цыгане опять загалдели:

— Ромалэ, вызовем Пиковую Даму?

«Дети они… — подумал Раджо. — А детям играть положено. Любят страшные игры. Ну, пусть…»

— Ближе к ночи посмотрим, — сказал он. — Стол накрывайте, нечего тосковать, не цыганское это дело. Женщин зовем? Кончай толковищу. Дама потерпит.

Ну, это быстро. Стол да гитары… Да песня.

грянуло за столом, —

Хор взмыл:

Кто-то вскрикнул:

— Дэвлалэ! Ромалэ!

Все повернулись, увидели: в проеме окна меж раздвинутых штор нарисовалась женщина в белом. Она вплывала, как облако, и, опустившись, застыла.

Цыгане обомлели.

— Кто звал меня? Кто тут смелый? Спрашивай, я скажу, — прозвучало в тиши.

Раджо хотел сказать громко, да губы не слушались, вышел шепот:

— Что ждет меня? Кто меня губит?

— Ты сам. Помнишь Зенту? Ты погубил ее жизнь и себя, украв ее честь. Смерть ты привел. Из-за тебя зарезали Яноша. Янош был тебе братом. Мать, отец Зенты — где они, Раджо? Вся кровь на тебе, а ты жив.

— Нет мне прощения… — сказал Раджо шепотом и ужаснулся, увидев себя в пустых глазах Пиковой Дамы.

Свет погас. В темноте мерцали одежды Дамы. Ее лицо было как будто составлено из светящихся точек. Она была совсем рядом. Раджо поднял руку — коснуться, но пальцы вошли в пустоту. А голос звучал:

— Ромалэ, не ваш уже Раджо. Гоните его. Его ждут невинные души. Раджо ответит там…

— Я не хотел, — сказал Раджо беззвучно.

— Тебя ведет зло. Тебя колыбелит Бэнг, что говорит — то и делаешь.

Край прыгнул к выключателю, свет вспыхнул, и Пиковой Дамы не стало, лишь колыхались шторы на сквознячке.

Раджо трясло. Он плеснул водки в стакан, выпил, как воду, но зубы стучали о стекло. В груди, однако же, потеплело. И Раджо выпил еще, не закусывая.

— Дай гитару, — сказал, не глядя ни на кого.

Гитара будто сама легла ему в руки. Ему показалось, живая она. Повиновалась. И уже слушался голос.