— Ви шеловек порядошни, отшего ви тоше быть с индшиен?

Незнакомец вздрогнул при этом вопросе, что доказывало несомненно, что я не ошибся в своем предположении.

— Зачем спрашивать такое у инджиенса?

— Отшего, это мошно удаться, это мошно не удаться, но такой, как меня, который вас шнает, это не мошно удаться, мистер Ньюкем, а потому скасайт мне, пошему ви такой порядошни шеловек индшиен?

— Послушайте, — сказал Сенека своим естественным голосом, видимо, смущенный моим открытием, — ни под каким видом не выдавайте никому, кто я такой; вы знаете, что это дело не совсем благовидное, и для меня было бы не совсем приятно, если бы кое-кто узнал, что меня видели в этом наряде. Итак, смотрите, не говорите никому об этом. Все же я, как вы сами говорите, джентльмен и адвокат к тому же, но так как вы открыли мою тайну, то угощение за мной. Что вы хотите выпить?

Я счел более осторожным не отказываться от этого угощения, чтобы не выдать себя, и даже сделал вид, что очень обрадован его любезным предложением. Он великодушно предложил мне рюмку горячего виски, которое я довольно ловко разлил, опасаясь задохнуться от первого глотка. Я не мог не заметить, что очень немногие из инджиенсов пили, хотя свободно расхаживали в толпе и заходили во все лавки. Сенека тотчас же отошел от меня, как только он счел, что купил мое молчание ценой рюмки виски. Я продолжал свои наблюдения над этими ряжеными и вооруженными людьми.

Меня сначала весьма удивило то обстоятельство, что Орсон Ньюкем, брат Сенеки, владелец нескольких лавок и шинка, по-видимому, был крайне недоволен посещениями инджиенсов; сперва я приписал это обстоятельство тому, что он, в силу порядочности чувств, не одобрял этого противозаконного маскарада, столь явно нарушавшего законы страны, но вскоре я убедился в ошибочности моего первого предположения, поняв, наконец, настоящую причину того недоброжелательства, с которым относился Орсон к инджиенсам, когда те появились на пороге его лавки.

— Инджиенс желает коленкору на рубашки! — проговорил, входя и не здороваясь, один из этих негодяев повелительным тоном. Орсон сделал вид, будто не слышит.

Требование было повторено тогда еще более резким и нахальным тоном, после чего Орсон сердито бросил на прилавок кусок требуемого у него товара.

— Ладно, — произнес инджиенс, рассматривая коленкор, — отмерить двадцать аршин хорошей меры… Слышите!

С покорным подневольным видом отрепал Орсон коленкор, завернул и вручил его покупателю, который спрятал сверток под мышку и преспокойно добавил, уходя из лавки:

— Запишите на счет антирентизма.

Я пробыл недолго в лавке Орсона Ньюкема и, выйдя оттуда, принялся отыскивать мистера Уоррена и его дочь. От старика я узнал, что они собираются уезжать, как и большинство приезжих, в том числе и Том Холл, старый знакомый мистера Уоррена, которого священник позвал к себе обедать, причем советовал и нам поторопиться с отъездом, уверенный, что, оставаясь еще долее на селе, мы рисковали только наткнуться на какую-нибудь неприятность, а может быть и непристойную выходку инджиенсов.

Я поспешил отыскать дядю, который тем временем успел уже распродать большинство своих драгоценностей и все имевшиеся у него часы, за исключением одних.

По дороге уже начинали тянуться тележки, повозки и шарабанчики приезжих из соседних ферм и деревень гостей, явившихся послушать знаменитого оратора и проповедника. Наблюдая за этими людьми и за окружавшим меня пейзажем, я не мог не сознаться, что если большие города Америки имеют в себе нечто сельское и простоватое, в чем уж ни в коем случае нельзя было упрекнуть ни одну из многочисленных столиц Европы, то, с другой стороны, наши села и деревни менее просты и серы, чем где бы то ни было в других странах и частях света. Особенно наши сельские женщины отличаются отсутствием той простоватой грубости, неотесанности и тем характером невежественных существ, какими в большинстве случаев являются крестьянки в других странах. Впереди нас и позади ехали в красивых тележках и на сытых, крепких лошадках мелкие фермеры и поселяне; рядом с нашей тележкой ехали в маленьком шарабане два толстых фермера, с которыми мой дядя перекинулся несколькими словами:

— Ведь вы, кажется, немцы? — спросил старший из двух арендаторов, по фамилии Холмс.

— Та, ми со старой света, ми с Прейссен!

— Скажите, там у вас тоже существуют землевладельцы?

— Ja, ja, семлефладельси быть весде, во вся света, я тумаю, и арендатор тоже!

— Так как же у вас там находят этот порядок вещей хорошим? Там не стремятся его уничтожить, как, например, у нас?

— Nein, это быть закон, ви снайт, што если што быть сакон, то быть надо сполняйт.

Этот ответ, по-видимому, смутил старика Холмса, он обернулся к своему соседу, которого, как мне было известно, звали Теббс, как бы прося его содействия. Этот Теббс был человек новейшей школы и охотнее создавал, чем исполнял, законы и стоял за новейшее движение умов. Он принадлежал к числу тех людей, которые воображают, будто свет никогда не знал, что такое принцип, факт и тенденция до начала настоящего века.

— Ну, а какого рода правительство имеет ваша страна? Мне кажется, будто я слышал, что там есть короли!

— Ja, ja, там быть ein Konig, последняя быть добрая Konig Wilhelm, а теперь быть его сын.

— О, ну, тогда мне все становится понятно! — воскликнул Теббс с победоносным видом. — Вы слышите, у них король, ну, и понятно, что тогда должны существовать и бары, и арендаторы. Но в свободной стране, как эта, ни один человек не должен иметь над собою никакого другого владельца, кроме себя, таков мой принцип, и я за него стою! — торжественно докончил Теббс.

— А ведь в этом есть доля правды, приятель, разве вы не согласны с этим?

— Расфе ви не шелайт иметь сдесь нишего, што ми имейт в страна, где быть король?

— Понятно. На что же нам ваши феодальные обычаи, которые делают богачей еще богаче, а бедняков еще бедней!

— Но тогда ви долшна переменить сакон природа и вся порядка вешти в мире, если вы хошет, штобы богати шеловек не быть богат, а бедни не быть бедни?!

— Нет, видно, вы меня не понимаете, приятель. Возьмем, например, хоть этого же Хегса Литтлпеджа. Он из того же мяса и из той же кости, что мой сосед Холмс и я, ничем не лучше и ничем не хуже нас; хотя мне кажется, что мы во многом могли бы стоять выше него, но все же я готов согласиться, что он в общем не хуже нас. Но почему, скажите, должны мы все платить этому молодому Литтлпеджу ренту, которую он тратит на кутежи и на разврат?

— Я не понимайт, зашем ви ему плотить рента, если ви только не берет в аренда его семля и не делал условий, што ви будет платил эта самой рента. А если ви условил так, то надо делать, как условил; так быть делайт кашни шесни шеловеки.

— Да, но если данный контракт не носит монархического характера — в последнем случае я говорю, что платить не обязан. Каждая страна, каждое правительство и каждый народ имеет свой характер, и все в этой стране должно согласовываться с ее характером, ну, а рента не согласуется с характером республиканской страны, мы не желаем здесь у нас ничего из того, что принято и водится в монархических странах.

— О, ну, тогда надо ви переменить все в ваша страна, ви на должна имейт ни шена, ни дети, ви не долшна шивет в дом, ви не долшна пила и кушала, ви не долшна надевала рубашки.

Теббс, казалось, был несколько удивлен таким толкованием своих слов, но несмотря на это, он был так убежден, что в платеже ренты есть нечто очень антиреспубликанское, что не мог так сразу согласиться с доводами своего оппонента.

— Ну, что говорить, как люди, мы, конечно, имеем много общего с людьми, живущими под монархическим правлением! Но к чему нам ваши феодальные порядки? Свободная страна должна иметь свободных граждан. А какой же я свободный гражданин, если я, например, ваш данник, а вы — мой землевладелец?!

— Но пошему ви не быть свободна шеловек, если ви плотит рента? Когда ви нанимайт чушой дом, надо все плотить; когда ви нанимайт чушой сад, ви тоше платит. Пошему ви не хошет плотить, когда ви нанимайт чушой земля?