Миленькая девочка, сидевшая за дверью с надписью: «Председатель правления колхоза «Алтай»», оторвалась от печатной машинки и приказала женщине раздеться, расспросила, зачем ей потребовался председатель, записала в особую тетрадку её фамилию, имя, отчество и цель визита. Прасковья Семёновна расстегнула жакетку, приспустила на плечи шаль с платком и стала слушать, как строгая девчушка докладывает Фёдору Петровичу о том, что кто-то пришел, и будет отнимать у занятого человека драгоценное время. Старая колхозница ждала, что скажет председатель, как отреагирует на просительницу. Вот она услышала радостную весть, что ей дадено на общение семь минут.

– Прасковья Семёновна, постарайся покороче. Не задерживай. Сам готовится на бюро. Иди. Я просила снять верхнюю одежду. Он не любит, когда к нему в спецовках лезут. Ну, ладно. Вы же пенсионерка.

Неужели, Фёдору запахи силоса и солярки стали вредны и отвратительны? – подумала старая женщина, открывая заветную дверь, к которой собиралась всё лето и осень. Она замерла у порога, ошеломлённая рядами стульев вдоль панелей из шифоньерных дверок и огромными окнами, выходящими во двор. На окнах висели шелковые коричневые шторы. В простенках приметила несколько картин в шикарных рамах золотого цвета. На картинах парусные корабли, безбрежные морские просторы. Председатель оторвался от бумаги, по которой водил ручкой, принялся крутить диск телефона, а потом, щёлкнув «педалькой», сказал: «Танечка, соедини с главбухом. Срочно». Ломакину не видел. Она видела его. Постаревший, но вполне симпатичный в элегантном синем костюме в кремовой рубашке и в галстуке, походил на актёра, который вредил гитлеровцам в ихнем могучем Рейхе. Штирлиц строен и подтянут, а председатель заимел пышные щёки и нажил обширную лысину, которая не вязалась с тем образом юного разведчика, начинавшего руководить крохотным уличным колхозиком.

Вот председатель положил телефонную трубку, и стал водить ручкой по бумаге, а бывшая колхозница, сгорбившись, стояла у края широкой бордовой ковровой дорожки, не представляя, что ей делать дальше. Она почувствовала, как устала, но боялась проронить слово, нарушить кабинетную тишину хоть одним шагом или движением. Не хотела отрывать хорошего человека от важной работы. «Какая разница, когда он подпишет ей требование». Тишина стала липкой и тягучей, словно гороховый кисель.

– Что тебе? – раздался крепкий и уверенный бархатистый голос. Она хотела сказать: «Здравствуй, Фёдор», – но сникла, и потерялась, словно заблудилась в огромном зале – кабинете. Ей сделалось жарко и душно. А он вновь принялся писать ручкой по важной бумаге, словно её и не было у порога.

Она никогда не просила ничего. Не потому что у неё всегда было нужное, – просто не умела этого делать, потому что с детства всякие просьбы были для неё невыносимым трудом. Если мама посылала к соседке или в магазин за солью, приглашала с собой брата или сестру. Даже дочь Шуру не нагружала домашними просьбами. Старалась всё сделать сама. Если девочка, понимала, что нужно вымыть за собой посуду, прополоть грядки, полить лунки огурцов, пока мама на работе, то она, лишь радовалась помощи.

Ещё никогда за свою жизнь она не писала заявлений о помощи, не умоляла бригадиров о том, чтобы ей привезли зерноотходов или соломы. А если что и получала, то это происходило, лишь тогда, когда выписывали и давали всем.

– Мы не отказываем, – донёсся до неё круглый раскатистый голос председателя колхоза «Алтай». – Как своим дадим, так и вы приходите. Если что останется, выпишите себе требование. Попозже…

Прасковья Семёновна удивилась, ведь она ничего не сказала, не произнесла тех, заготовленных, фраз, которые повторяла изо дня в день.

Показалось, что она падает на спину. Потолок, выстеленный белыми узорчатыми плитками, закачался на невидимых качелях, а пол стал вздыбливаться вместе с красной дорожкой, окаймленной жёлтыми линиями, норовя встать вертикально. Ломакина прислонилась к косяку и закрыла глаза, пытаясь унять своё старое сердце, которое билось громко и тревожно. На весь кабинет, на весь мир. Мысленно женщина ругала себя за этот поступок, нарушив свою привычку ничего не просить ни у кого, понесла наказание. Её не захотел узнать бывший мальчик-разведчик, ему было не до неё. Он был очень занят. Она оправдывала старого председателя. Нужно было придти позже. Позвонить заранее. Почему она не назвала своего имени, не напомнила о той зимней свёкле? Почему?

Она отошла от пережитого в коридоре. Светила тускло пропылённая лампочка без плафона, чтобы лучше просители видели ступеньки выхода. Лучи заходящего солнца ударили в отуманенные глаза женщины. Присела на ступень крыльцо, увидела коновязь, выезжающего из высоких ворот мастерской разноколёсого трактора, а по улице медленно катился вишневый легковой автомобиль, на стекле которого был нарисован жёлтый треугольник с черной каймой и чёрной буквой «У». Вдруг улица стала бледнеть и превращаться в заснеженное поле, лишь автомобиль продолжал двигаться по нему. Вот он развернулся и поехал к ней. Маленький и ласковый. Она ощутила его тепло, а яркий свет фары, с нарисованным красным плюсом, становился близким и приятным.

Прасковья Семёновна увидела себя лежащей на кровати, плачущую Шурочку и врача в сером халате, стоящего у тумбочки.

– Мама! – кричала дочь. – Как тебе не стыдно. Кто будет кормить твоих овечек?

«Ей некогда, – подумала Прасковья Семёновна. – От работы не отойдёшь. Люди идут книжки менять, а овцы голодные. Трава ещё есть. Докормлю до весны, остригу шерсть, свяжу всем носки и варежки. Что-то прялка стала пробуксовывать. Надо сказать зятю». Старая женщина открыла глаза, посмотрела на плачущую дочь и тихо сказала:

– Хорошее тесто у тебя, доча, получилось.

На Алтае весна только что просунула одну ногу в дверь. Лёд на дорожных лужах хрустел под сапогами, как сухарь на зубах колхозного мерина по кличке Басмач. Сердце хотело, но не смогло выскочить из груди и бежать впереди старшего сержанта Ивкина. Вот и заимка. За старыми раскоряченными вётлами – бывшая усадьба кожевенного заводика, который в горячей радости разнесли революционные крестьяне. Тяжелый заграничный чемодан и полный заплечный мешок пригибали к хрустящему снегу отпускника. «Сидор, забодай его комар, натолкал мыла, иголок, десяток флаконов одеколона, а ещё куски ткани из разбитых магазинов. Всем взводом хлопотали, собирая в дорогу. Отдельный свёрток – Нине Кадкиной и её дочке…

Неожиданно парень полетел вниз. «Забыл. О сухом колодце забыл. Сократил путь, называется, спрямил. Чудило. Ничего, ничего, выберусь. До Песчаного меньше километра. Мама уроки проверяет у девочек или на стол собирает. Или колет лучину на утро». Круг над головой набухал синевой, переходя от предутреннего фиолетового цвета в рассветный густой шёлк. Ивкин несколько раз пытался подняться вверх, упираясь ногами в противоположную кирпичную стенку колодца. Отдышавшись, сбросил шинель, попробовал вновь. Были бы ноги подлинней, смог подняться, а выше – колодец начинал сужаться. Пётр надел шинель, затолкал в сапоги запасные портянки. Не получилось.

От глухой обиды можно заплакать, но если бы слёзы помогли выбраться из этого знакомого колодца. Он помнил его с детства. Когда ловил сусликов с другом Сидором, заглядывал в холодный мрак, надеясь увидеть воду, но вода не появлялась много лет. Говорили, что в колодец сбросили хозяина кожевенного заводика и засыпали землёй. Председатель колхоза обещал народу углубить старый колодец, но дальше слов дело не пошло. Высокое творило какие-то нуждающиеся селяне разобрали на кирпичи. Дыру прикрывали жердями. Несколько раз в колодец падали телята, ломали ноги. А теперь в него попал молодой солдат. А если подрыться под стену… Удастся вырвать кирпич, потом второй, третий. Чем копать? Болела голова и разбитое плечо. Рыхлая земля легко резалась ножом. Росла горка земли.