И как же кипуче забурлила работа после их изгнания!.. Пришлось налаживать сызнова, начиная с технического аппарата, заведование делом народного образования.

В первую голову надо было бороться с ужасающей безграмотностью взрослого населения. И вот раскидывается широкая сеть воскресных школ, вечерних курсов для неграмотного и малограмотного рабочего населения, открываются районные библиотеки.

В самом Симбирске открываются курсы социальных наук (до восьмисот слушателей), общеобразовательные и политехнические курсы. Организуется пролетарский университет. Организуются учительские курсы: в учителях огромный недостаток.

Губерния покрывается сетью детских садов, яслей.

В Симбирской губернии свыше полумиллиона татар, чувашей, мордвы. И если русский крестьянин был темен, так тут – темь непролазная.

Теперь размашистые удары и тут проламывают вековую дрему. Намечается все покрывающая школьная национальная сеть, библиотеки, лекции, учебники на чувашском, мордовском, татарском языках. Переводятся брошюры издания ВЦИК. На чувашском языке газета.

Изо всех школ устранены попы, изъяты иконы. Теперь смело можно сказать: устранение попов со всеми атрибутами не вызывает противодействия населения и должно проводиться всюду неукоснительно.

Надо заметить, что порой население глухо ропщет под влиянием поповского шипения. Но стоит политическому отделу штаба послать толкового человека, чтоб он ясно и просто объяснил отделение церкви от государства, как крестьяне начинают миролюбиво:

– Ну, энта совсем другая статья. Поп, знамо, тянет на свою руку. Что ж, это ничево – поп нехай свое, а гражданская рука свое, это ничево…

В школьном строительстве большая помеха в недостатке средств. Сызранский уезд вышел из затруднения: ввел школьный налог и двинул дело.

Да, все кверху ногами. Я как-то указывал: старая царская армия, куда бы ни появлялась, всюду несла с собой замкнутость и обособленность от населения.

Политические отделы штабов Красной Армии, куда бы ни появлялись, несут с собой просветительную работу, политическую организацию. Шлют агитаторов, инструкторов.

И кругом растут комитеты бедноты.

Политический отдел устроил ряд оперных спектаклей и концертов в городском театре. Вход для красноармейцев и советских работников бесплатный. И вот красноармейцы, вместо того чтобы бесцельно толкаться по улицам, плюя семечками, или нудно валяться по кроватям в казармах, жадно слушают прекрасную музыку – «Евгений Онегин», «Пиковая Дама», «Демон» и другие.

Дисциплина в армии – железная. Но дисциплина не голая, а рядом с ней, сколько сил хватает, стараются создать культурную, осмысленную жизнь.

Самоисцеляющая сила^*

Чем больше я присматриваюсь к строю и жизни нашей армии, тем радостнее становится на душе.

И не то чтоб не было тут ошибок, промахов, упущений. Есть и ошибки, и промахи, и упущения, и злоупотребления, и иногда в достаточном количестве. Но драгоценна та изумительная гибкость, с которой армия, обернувшись, тут же сама зализывает свои раны, выправляет свои упущения, вытравляет злоупотребления, вытравляет каленым железом.

И не потому, что на это строжайшие распоряжения, приказы и декреты из центра.

Нет, тут не в центре дело, а в том громадном чувстве самоохранения, которое пронизывает армию.

И оттого так быстро очищается всякий гнойник, затягивается всякая рана.

Вот я сижу в комнате политического комиссара и всматриваюсь в тысячи дел, которые обрушиваются сюда, вслушиваюсь в торопливый говор сотен людей, из которых каждый несет свое неотступное.

Прежде в Москве издали мне казалось, что комиссары несут только одну работу – контролируют командный состав.

Ничуть.

Они несут колоссальную повседневную работу, на которой держится вся жизнь армии, ежеминутно тут же на месте, не канцелярски, не бумагой, а живым распоряжением решая самые разнообразные дела.

Великолепный волжский мост от Симбирска рухнул последним пролетом на левом берегу. Уже когда Симбирск был взят и белые отброшены от Волги, небольшая банда их пробралась и взорвала пролет, – губы-то мы умеем распускать.

Инженер долго возился, тянул, а когда дальше тянуть с восстановлением моста стало нельзя, темной ночкой бежал. Отдан приказ об аресте, – поймают – расстреляют.

Поручили другому. У этого дело пошло скоро, на днях мост будет готов. Но идут бои, нужны переброски сию же минуту; по Волге идет сало, нельзя перевозить пароходами, нужен временный настил на мосту.

И уже комиссар – инженер; уже он втянулся в механизм мостовых построек, он все время напряженно учится в деле. И инженер говорит:

– Хорошо. Как только понадобится, позвоните по телефону, через три часа настил будет готов.

Он знает, что говорит: или настил будет готов, или надо будет бежать.

Но комиссар не только инженер, он – седельник, когда приходят кавалеристы и начинают толковать о седлах; он – санитар и врач, когда решаются вопросы об устройстве раненых, он – специалист всюду, где требует дело.

И это не с кондачка, не с налету, он напряженно учится все время в деле, а если не одолеет, зовет специалиста. Но не спихивает ему на руки дело, нет, он видит в нем только эксперта, он высосет из него все, что нужно.

Санитарное дело, нужно сознаться, поставлено плохо, – ни санитарных поездов, ни оборудования, ни врачей.

Кстати, куда же подевались великолепные поезда земского и городского союзов?

Их с аптеками, с операционными, с сестрами милосердия, с врачами отправляли за… хлебом. Хлеб возили в санитарных поездах. Теперь раненых возить не в чем.

С великими усилиями оборудовали в Симбирске госпитали. Но стояло затишье, и все это оборудование, руководствуясь совершенно неправильной системой, забрали на другие фронты. Симбирск остался голый.

И вдруг грянули бои, жестокие бои. Разом прислали с фронта, и – это было огромным упущением – не предупредив, четыреста раненых.

А для них ни кроватей, ни белья, ни тюфяков, ни места. Хоть на снег клади. Было от чего в отчаяние прийти.

Но в отчаяние не приходили, раненых не бросали в теплушки, не сбыли с рук куда-нибудь в тыл, не написали рапорта: «Выполнить нет возможности, ибо ничего нет», – и формально были бы правы.

Нет, все поставили на ноги, перерыли весь город. Комендант сказал монахиням: «Вы спите на мягких пуховиках; кельи у вас теплые, положите пуховики на пол, а кровати – раненым». Обошли буквально все квартиры и, где нашлись излишки белья, взяли, не обижая жителей. Одеял совершенно нельзя было достать – у всех в обрез. Нашли солдатское сукно, пригласили безработных, нарезали из сукна одеял.

Через четыре часа четыреста раненых, накормленные, перевязанные, обогретые, лежали на кроватях, с тюфяками, подушками, чистым бельем, под теплыми одеялами, а не тряслись по рапорту в теплушках в дальний тыл.

Это – эпизод. Да, эпизод, но из таких эпизодов строится вся жизнь армии.

Велика творящая и самоисцеляющая сила армии. Ибо армия эта оплодотворена великой силой, великой волей, великой действенностью коммуниста, – коммуниста как представителя пролетариата.

Бой^*

То там, то здесь, вспыхивая белыми клубочками, стукнули винтовочные выстрелы. Зататакали пулеметы. И, наполняя осенний воздух тяжелым, значительным и угрожающим, стали бухать невидимые орудия. Неприятель перешел в наступление.

Земля холодная, чуть запорошенная снежком. Ходили туманы, и в цепи, когда лежали, было мучительно холодно.

До этого же три недели стояли красные войска на реке Ик.

Позади лежало до Симбирска четыреста с лишним верст, которые в сентябре – октябре прошли с боем, взяли Мелекес, Бугульму, а потом гнали белогвардейцев, не успевая прийти с ними в соприкосновение: те рвали мосты, полотно, водонапорные башни, а сами в поездах торопливо уезжали по направлению к Уфе.