— Все наблюдаете, — сказал он и непонятно почему вздохнул, отвернулся, забарабанил пальцами по своему стакану. Неожиданно он обернулся и глянул прямо в лицо гостя:

— Скажите… вы верите в предчувствия? Лицо его было напряженно-внимательным.

— Я верю в телепатию, — отшутился Корнев. Грек не принял шутки.

— Нет, — покачал он головой. — А я… не то чтобы верю в предчувствия… — он улыбнулся беззащитной и грустной улыбкой, — но вот уже несколько дней, как мне почему-то очень тревожно.

Корнев прищурился.

— Это потому, что газеты и радио уже много недель твердят о предстоящем вторжении?

— Нет!

Советник резко отодвинулся.

— Они не посмеют!

— Почему же? — спокойно продолжал Корнев. — Правительство Боганы зашло, по их мнению, достаточно далеко. Монополиям здесь уже не развернуться. Собственность иностранцев практически национализирована. Земельная реформа идет полным ходом. И если этот процесс не остановить…

— Вы с ума сошли! — почти выкрикнул Мангакис. — Ведь это только эксперимент!

— Вот те, кто готовит вторжение, и не желают продолжения этого эксперимента, — жестко отрезал Корнев. — Кроме того, если для вас лично это эксперимент, то для боганийцев это выбор будущего.

— Ладно…

Мангакис махнул рукой. Он был взволнован, лицо его напряглось.

— В конце концов, сейчас уже не время «дипломатии канонерок». Вторгнуться в независимую страну, чтобы свергнуть правительство, это уж слишком.

— И тем не менее вы не хуже меня знаете, что всего в каких-нибудь ста пятидесяти милях отсюда португальцы обучают наемников.

Мангакис неожиданно усмехнулся.

— Знаете что, Николае? — сказал он с грустной улыбкой. — А я ведь думал, что здесь, в Африке, я в общем-то найду то, что искал много лет, — покой. Покой, интересную работу. Буду воспитывать дочь и ловить рыбу. И никакой политики. Быть вне лагерей — не бороться, а просто жить — без побед, но зато и без поражений.

Корнев промолчал. Он тянул коктейль и смотрел в небо. Луны не было, и звезды казались особенно яркими. С океана время от времени набегал прохладный, пахнущий прелыми водорослями ветерок и шелестел в невидимых гривах высоких королевских пальм, гладкими серыми колоннами стоящих в саду.

Корнев перевел взгляд в глубину сада по направлению к лагуне. Там, облокотясь на белый камень парапет, лицом к лагуне, стояли юноша и девушка — Евгений и Елена.

— Не люблю, когда опаздывают. Даже министры! — проворчал хозяин дома. Корнев взглянул на часы.

— Скорее всего он в штабе «борцов за свободу». Мистер Кэндал разыскивал его по всему городу, звонил даже мне.

Мангакис помрачнел.

— Ох, как не нравятся мне эти срочные встречи с Кэндалом.

Он встал, расправил плечи, сделал несколько шагов по саду, затем резко обернулся.

— Кстати, почему вы упорно называете Кэндала «мистером», а не товарищем? Ведь он не скрывает, что он марксист, а его «борцы за свободу» собираются после изгнания португальцев строить «новое общество»?

— А вам это не нравится?

Грек внимательно посмотрел на него и отвернулся. Он молча смотрел в темноту, в сторону лагуны.

— Завидуете?

Корнев чуть заметно кивнул на расплывчатые силуэты Елены и Евгения.

— Я?

Мангакис пожал плечами, сел в заскрипевшее кресло и откинулся на его пружинистую спинку. И опять при свете, падавшем с веранды, Корнев заметил на лице отца Елены грустную улыбку. И вдруг тот заговорил — медленно, словно в раздумье:

— А вы никогда не ощущали той пустоты в душе, когда страсти не остается, когда все проходит — и любовь, и ревность, и когда воспоминания становятся мучительными?

Корнев удивленно посмотрел на Мангакиса. Потом непроизвольно поднес к лицу левую ладонь, стиснул большим и указательным пальцами переносицу, провел их снизу вверх, сдвигая тяжелые очки на лоб, надавил пальцами в уголки глаз и зажмурился. В мозгу вспыхнули желтые молнии, глаза пронзило болью… Корнев всегда делал так, снимая усталость глаз: это была спасительная привычка, Африка все-таки давала себя знать.

— У вас, наверное, есть что вспомнить? — осторожно спросил он.

Мангакис понял и мягко улыбнулся.

— Разве я похож на героя-любовника? Он кивнул в сторону лагуны, где Елена и Евгении о чем-то оживленно разговаривали.

— Ее мать тоже звали Еленой. Корнев удивленно вскинул голову — Мангакис никогда раньше не говорил о своей жене.

— Она… жива?

— Жива, — просто ответил Мангакис. — Живет в Штатах, вышла замуж за преуспевающего врача. — Он поднес к губам стакан. — Когда во время отпуска мы бываем в Штатах, дочь встречается с нею.

Корпев задумчиво смотрел прямо перед собою.

— Вы никогда не рассказывали мне о, матери Елены… Она красива?

— Для меня — да. Вам может показаться странным, но мы увидели друг друга — я говорю «увидели» по-настоящему, как мужчина и женщина могут увидеть друг друга, — во время отступления. Это было в сорок девятом. Мы проиграли гражданскую войну. Моя бригада была выбита из гор и отходила к морю. Елена присоединилась к нам с остатками одного небольшого отряда, тоже отходившего, к побережью. Она прекрасно стреляла из пулемета и тащила его на себе, никому не доверяя: высокая, тоненькая, волосы как у мальчишки. Пилотку она потеряла, но куртка и брюки на ней были такими, будто она их только что отгладила.

Последний бой мы дали почти у самой кромки воды. За нами было море, море и баркасы, которые пригнали для нас местные рыбаки.

С нами были раненые, женщины и дети. Я приказал спасать в первую очередь их. Остальные залегли за камнями. Фашисты знали, что нам никуда уже не уйти и мы будем драться до последнего. Они сидели и ждали, пока не подвезли минометы. Когда взорвалась первая мина, я увидел Елену. Она поднялась и пошла с гранатами вверх, по склону горы, прямо на фашистов. И мы все пошли за ней. Это было безумие, и я вдруг понял, что все эти дни, пока мы, оборванные, грязные, усталые, отступали к морю, Елена была дорога мне. Она была тогда такой же, как наша дочь сейчас, — высокой и очень тонкой.

А потом… потом я очнулся у рыбаков. Меня, контуженного, Елена притащила в рыбачью деревню. Там нас долго скрывали под ворохом старых сетей.

Потом мы переправились на Кипр, с Кипра на Мальту. Обвенчались мы в Ливии. Родители выслали мне денег на дорогу, и мы уехали в Штаты к моим родственникам.

Он вздохнул и замолчал.

— Значит, вы сражались в Греции, — с уважением заметил Корнев.

— Нет, нет! — заторопился Мангакис. — Я не был коммунистом. Но когда в 1936 году в Греции пришел к власти фашистский режим Метаксаса, я вместе с коллегами-студентами пытался бороться против него. Родители отправили меня доучиваться в Англию. Там я получил диплом экономиста. И буквально влюбился в эту страну: после фашистского террора Англия стала для меня идеалом законности и демократии.

В Грецию я вернулся в 1941 году — с английскими «командосами». Мы боролись уже против немецких фашистов. Потом, в сентябре 1941-го, был создан ЭАМ — национально-освободительный фронт Греции. Партизаны объединились в армию освобождения — ЭЛАС. У меня была военная подготовка, полученная в Англии. Англичане способствовали моей карьере в ЭЛАС: я стал командиром бригады. Но когда в октябре 1944 года ЭЛАС освободила почти всю Грецию, англичане высадили на нашей земле войска и вместе с греческими фашистами ударили по нашим отрядам. Английская разведка, видимо, считала меня своим человеком: я должен был со своей бригадой по их приказу в нужный момент неожиданно ударить по ЭЛАС.

Мангакис усмехнулся.

— А я дрался против фашистов и англичан. И должен сказать — дрался упорно.

— Я помню, в те дни все наши газеты были забиты сообщениями из Греции, — задумчиво сказал Корнев. — Я учился в университете и писал стихи о гражданской войне в Греции.

— А мне тогда было тридцать пять. И стихов я уже не писал. В Штатах родственники помогли мне устроиться на преподавательскую работу. Пришлось, правда, сменить имя — ведь я был «красным».