— Я думал, — рассказывал об этом Алексей Яковлевич, — что они хотя бы на минуту сделают вид, будто уговаривают меня не настаивать на уходе. Не тут-то было. Освободили мгновенно. Видимо, сильно опасались, как бы я не передумал.

…Вернёмся, однако, к тому, теперь уже довольно далёкому, времени, когда в один прекрасный день автор этих строк неожиданно получил приглашение принять участие в очередной передаче «Кинопанорамы». До этого с Каплером мы были знакомы, что называется, шапочно. Кто-то где-то представил нас друг другу, этим знакомство и ограничилось.

Но в телевизионных передачах мне к тому времени уже несколько раз участвовать приходилось. И помню, как — может быть, по контрасту с привычным уже пусть относительным, но все же порядком в авиации — меня каждый раз поражала, если можно так выразиться, неотлаженность самого процесса организации и проведения телепередачи. Создавалось впечатление, будто эта отрасль искусства и техники только что зародилась — существует от силы месяца полтора-два. Кого-то ищут, кому-то что-то поручают, на ходу распределяют обязанности. Словом — первый день творения! И в этой обстановке руководители передачи, режиссёры, а особенно те, кому предстоит появиться на телеэкране, привычно нервничают… Тут мне очень хотелось бы сказать, что, мол, сейчас, много лет спустя, на телестудиях царит образцовый порядок, распределение функций между сотрудниками поражает своей чёткостью и так далее… Впрочем, не о том сейчас речь. И вспомнил я обстановку телестудии того времени лишь потому, что в тот день, придя на передачу «Кинопанорамы», с полной очевидностью увидел, какое заметное благотворное влияние на общую атмосферу в студии оказывал Каплер. Всем своим видом он демонстрировал непоколебимую уверенность в том, что каждый сделает своё дело, ничто не будет упущено, никто не подведёт — и это действовало: никто и вправду не подводил… Даже поторапливал замешкавшихся Каплер хотя и настойчиво, но как-то очень не нервозно. Мне подумалось: «Хорошо работать с этим человеком».

И лишь несколько лет спустя, когда я ближе познакомился, а потом и подружился с Каплером и понял, насколько эмоционален, чувствителен ко всякого рода внешним воздействиям, легко раним был этот человек, только тогда я в полной мере оценил то, казалось бы, олимпийское спокойствие и видимую невозмутимость, которые он так успешно демонстрировал в день нашей первой встречи на телестудии. Эмоциональность эмоциональностью, но кроме неё и, пожалуй, раньше всего прочего Каплер обладал сильной волей. Настолько сильной, что владел высшим её проявлением — умением обращать её на самого себя. И при этом не терять ни грана естественности… В супермена не играл никогда.

Передачи в те годы не записывались, а, как я уже говорил, шли прямо в эфир. Наверное, это обстоятельство тоже добавляло режиссёру и прочим участникам работы некоторую дополнительную порцию стресса (хотя само это слово — «стресс» — стало модным позднее). Но Каплер продолжал и перед работающей телекамерой оставаться таким же, каким был полчаса назад, таким же, каким бывал всегда.

Внешняя мягкость и обаяние Алексея Яковлевича многих, соприкасающихся с ним, вводили в заблуждение. Но свою точку зрения он умел отстаивать и проводить в жизнь достаточно последовательно, а если было нужно, то и твёрдо. Пример тому — та же «Кинопанорама», весь облик которой и всю сопутствующую ей простую, домашнюю атмосферу Каплер упорно поддерживал. Поддерживал, считая единственно правильной (а психологию кино — и телезрителя он изучал пристально и понимал, как мало какой другой деятель этих искусств), поддерживал вопреки не раз высказываемым, притом иногда в тоне достаточно императивном, другим точкам зрения. Он сам рассказывал с улыбкой, правда не очень весёлой, о письмах, содержащих упрёки ведущему «Кинопанорамы»: «Почему не читает написанный текст, а говорит „от себя“? Что он — не готовится к передаче?» А Каплер не читал по бумажке, между прочим, не только потому, что справедливо считал это убийственным для своей передачи. Убеждён, что он стремился к большему: внести свой собственный вклад в то, чтобы вообще исчезла из нашей жизни эта иссушающая живое слово манера — «читать по бумажке».

Хочется вспомнить Алексея Яковлевича таким, каким он был. Без лестных преувеличений. Ведь воспоминания о нем — не некролог, в котором «или хорошее, или ничего». Но я не умалчиваю о его недостатках или слабостях. Я просто не знаю их, не видел, не замечал… Можно было бы сказать разве то, что был он человеком очень увлекающимся. Не ясно, однако, недостаток ли это? Особенно для человека искусства… Или — нежелание плохо говорить о людях? Но и в этом проявлялась не осторожность или обтекаемость Каплера, а его действительное отношение к окружающим. К мелким человеческим слабостям он был очень терпим. Впрочем, если кто-то оказывался таким негодяем, что это становилось ясно даже Алексею Яковлевичу, то последний свою точку зрения на сей счёт формулировал вполне недвусмысленно… Другое дело — ирония. Её Каплер пускал в ход часто — в том числе и по отношению к тем, кого любил, ценил, уважал, и особенно охотно по отношению к самому себе.

Нет, при всем желании быть бесстрастно объективным не могу найти в этом человеке так называемых «теневых сторон»! Может быть, они и были, но я их — не знаю.

От природы добрый, наделённый органическим чувством товарищества, Каплер много помогал людям. И быстро забывал о содеянных им добрых делах. Но зато прочно помнил добро, сделанное другими ему самому!

В 1943 году после возвращения из Партизанского края Северо-Западного фронта (вернее, за Северо-Западным фронтом), куда он летал как военный корреспондент, Каплер находился в Москве. Однажды ему вдруг позвонил Константин Симонов и попросил — очень настойчиво попросил, почти потребовал, — чтобы Каплер сейчас же, незамедлительно приехал к нему. А когда Каплер появился, без особых предисловий сказал, что, по вполне достоверным сведениям, его, Каплера, собираются арестовать. О причине речь не шла — обоим собеседникам было ясно, что все дело, скажем так, в сердечном тяготении, возникшем у дочери Сталина Светланы по отношению к Каплеру. Всесильный папа ни этой симпатии, ни тем более возможной перспективы её развития категорически не одобрял. Для своей дочери он, надо полагать, хотел бы совсем другого по всем параметрам жениха.

Неодобрительное отношение родителей к сердечным увлечениям своих детей — дело довольно частое. Но, скажем прямо, редко кто из недовольных родителей может закрыть возникшую проблему таким решительным способом: упечь нежелательного жениха в лагерь. Причём, как оказалось, — на десять лет!

Итак, Симонов сообщил, что вопрос уже решён и его реализация — дело даже не дней, а часов. А посему Каплеру надлежит: домой не возвращаться, переночевать у Симонова, наутро же «сбежать» с попутной редакционной машиной («Идёт завтра») на фронт, благо корреспондентское удостоверение при себе, и там — «раствориться». Пока забудут. Или вообще, до лучших времён. Что Симонов имел в виду, говоря о «лучших временах», он не уточнил. Вместо этого спросил, есть ли у Каплера деньги: «Если нет, возьми».

Так и порешили. Но назавтра, при успокаивающем свете дня, ситуация показалась Каплеру не такой безнадёжной, вернее, не такой оперативно-опасной, какой была воспринята вечером. И он решил внести в первоначальные планы некоторые коррективы: перед отъездом на фронт забежать в какую-то, не помню уже сейчас в какую именно, киностудию — получить причитающиеся ему деньги. Как только, приехав на студию, Каплер увидел бегающие глаза студийного руководителя, подписавшего выдачу этих денег, он почувствовал, что, кажется, крупно ошибся. И даже не очень удивился, обнаружив перед выходом из здания уже ожидавший его чёрный автомобиль.

Десять лет спустя, в начале лета 1953 года, вышедший в ночную Москву на свободу Каплер прежде всего сунулся к ближайшему телефону-автомату — позвонить кому-нибудь из друзей, у кого он мог бы для начала переночевать. Перелистывая только что возвращённую ему старую записную книжку, он набрал сначала один номер, потом другой… Но и первый, и второй из тех, кому он звонил (характерная для Каплера подробность: рассказывая об этом, он не назвал их имена!), услышав, кто говорит, поспешно вешал трубку. Третьим был телефон Симонова, реакция которого была мгновенная: «Хватай такси или левую машину и приезжай скорее ко мне! У тебя есть деньги заплатить? А то я выйду, встречу…»