VII Каменные светляки

Необходимость делает изобретательным.

Открытие асбестового слоя навело меня на прекрасную мысль. Где есть каменный шелк, поддающийся прядению, там бывают и другие виды асбестовых кристаллов. Каждый из этих видов представляет род тремолита. Один из этих видов называется горной пробкой; он так легок, что отлично плавает на воде.

Я отправился на поиски.

Мной оставлялись без внимания великолепные амиантовые наслоения, мягкие, как шелк. Из них можно делать роскошные несгораемые платья; может быть, со временем и займусь этим. Рядом с амиантом был какой-то слой, покрытый тонкой малахитовой корой.

Я снял эту кору и увидал раковинный известняк, весь состоящий из миллиардов милиотолитов — крошенных раковинок. Между ними были прекрасные прялковидные церитии и шапковидные, островерхие турбы, на которых местами сиял перламутр. Посреди раковинного известняка лежала плотными слоями родственная асбесту горная пробка.

Я высвободил ее топором из мягкого известняка, что было не трудно. За известняком следовал слой глины серовато-голубого цвета, богато усеянной раковинками.

Весь поглощенный радостью по поводу открытия горной пробки, я упустил из виду необходимую при таких работах осторожность. Донельзя увлеченный интересным делом, я принялся изо всех сил обрабатывать глину топором. Последствием этого было то, что моя лампочка мгновенно погасла, и сам я, точно пораженный ударом, без чувств свалился с ног.

Так, вероятно, я и остался бы на вечные времена, если б ко мне не подоспела неожиданная помощь.

В перемешанной с раковинами глине образовалось значительное количество угольной кислоты. Когда открывается выход этой кислоте, то неосторожный рабочий, находящийся близ него, лишается сознания на более или менее продолжительное время, а то и совсем может умереть.

Когда я немного очнулся, то мне представилось, что я нахожусь в своей обычной домашней обстановке на родине. Какой-то самозваный цирюльник, вероятно, из числа бродячих кузнецов, отделывал мне лицо ни более ни менее, как терпугом, и по временам потрясающим образом чихал мне прямо в глаза. Когда нее мне удалось окончательно очнуться, я убедился, что я вовсе не у себя на родине, а лежу себе на дне пещеры, и что надо мною возится вовсе не цирюльник, а моя Бэби, язык которой играет роль терпуга, производя одинаковое с ним ощущение. Не будь Бэби так расположена ко мне, и при этом расположении не будь у нее такого, можно сказать, железного языка, да не умей она вдобавок еще чихать так ужасно, — жизнь моя была бы окончена. Удушающий воздух, вследствие своей тяжести, опускается вниз, но такой могучей натуре, вроде Бэби, не может повредить. В ней он вызвал только чиханье и фырканье, спасшие мне жизнь, так как она этим отделяла от меня вредный газ.

Умное и мягкосердечное животное, соскучившись обо мне, отправилось искать меня и таки разыскало.

Я вскочил, откашлялся и отчихался в свою очередь, потом бросился к Бэби на ее толстую шею и поцеловал ее за ухом, за что она так усердно принялась облизывать мне шею, что содрала кожу, и у меня потекла кровь.

Но как же я мог видеть все это? Ведь я давеча сказал, что моя лампа погасла. Да, она действительно погасла, но несмотря на это было светло.

Оказалось, что повсюду светились одиночные камни. Свет был слабый, вроде того, какой испускается гнилушками или светляками, летающими у нас летом, но тем не менее его было достаточно для того, чтобы различать окружающее.

Эти камни носят название световых магнитов; к ним принадлежат болонские кремни, которые, пробыв хоть несколько минут на солнце, потом светятся в темноте. Это свойство возбуждается в них, однако, не только солнечным светом, но и искусственным. Им лишь нужно, так сказать, пропитаться светом, а каким именно — это безразлично. Мое магниевое освещение было причиной того, что находившиеся в этой подземной пещере камни начали мерцать. Для меня в данную минуту эти светящиеся магниты были ценнее всяких брильянтов и изумрудов, потому что без них я ни за что не ориентировался бы в окружавшем меня непроницаемом мраке и не нашел бы моего верхнего платья и ранца, заключавшего, между прочим, мои приспособления для добывания огня. Все это было сложено где-то мной перед началом работы. Теперь же я взял в руки большой светящийся кремень, нашел, при его мерцании, свои пожитки и тогда вновь зажег лампочку.

Бэби очень обрадовалась свету.

Она весело оскалила все свои страшные зубы и, в порыве неподдельного восторга, изо всех сил начала тыкать меня носом в ребра, так что я с трудом удержался на ногах.

Но вот у нее начался новый усиленный припадок чиханья и фырканья. Поняв, наконец, что это действует так возбуждающе на ее дыхательные органы непривычная ей атмосфера, в которую она попала, моя умница забралась на малахитовую глыбу и с ее вершины следила за моими действиями. Выходило великолепное гигантское пресс-папье: полярный медведь, весом в три центнера, на подставке тяжелее в три с половиной раза!

Обогащенный опытом, я возобновил работу уже осторожно. Взяв два лома, я ими широко раздвигал слои глины; при этом вырывавшийся наружу газ лишь постепенно опускался и, вместо того, чтобы сгущаться внезапно внизу, понемногу смешивался с наличной атмосферой.

После шестичасовой работы мне удалось освободить шесть кусков горной пробки, стиснутой между глиной и известняком. Каждый кусок был диаметром в полтора метра, а толщиной в двадцать пять сантиметров.

Сначала я произвел опыт с небольшим кусочком, величиной в ладонь. Я бросил его в озеро, но он, чуть-чуть погрузившись, немедленно поднялся на поверхность и поплыл.

Теперь оставалось только составить из шести плиток плот. Веревки у меня были, багор тоже имелся — более ничего и не требовалось.

Сам-то я, конечно, мог отлично переправиться через озеро на этом плоту, но я сомневался, вынесет ли он еще тяжесть тех орудий, которые я хотел взять с собой.

Когда плот был устроен, я выбрал на берегу отлогое место и с него спустил мое произведение; оно тихо раскачивалось на синей поверхности, не выказывая ни малейшего поползновения опуститься на дно.

Когда я сложил на плот свои пожитки, которые могли весить около двадцати пяти килограммов, он погрузился в жидкость на семь сантиметров. Я вместе с топором и ломами весил килограммов семьдесят пять — эта тяжесть заставит плот погрузиться настолько, что на поверхности останется его всего шесть сантиметров. Это немного, но все же достаточно.

Бэби я никак не мог взять с собой. Я объяснил ей, что скоро возвращусь, и попросил терпеливо ожидать меня. Она поняла меня, проворчала что-то и, улегшись поудобнее, сунула голову между передних лап.

Призвав имя Божье, я пустился в путь.

Надо было проплыть метров триста, по крайней мере.

Будь у меня руль, дело было бы пустячное. С помощью его я погнал бы плот прямо поперек озера и остановился бы как раз против расщелины. Но имея под рукою только багор, я должен был окружить весь берег, цепляясь за его выступы, причем следовало соблюдать величайшую осторожность, чтобы не перевернулся плот.

Лишь с большим трудом скользил я этим путем, по временам наталкиваясь на выдающиеся из жидкости массивные куски красной меди.

Моя маленькая лампочка освещала лишь небольшое пространство, а зажигать магниевую проволоку мне не хотелось.

После долгих усилий я, наконец, достиг того места, где виднелась прельщавшая меня горная расщелина. Под нею находился выступ, шириною приблизительно в пятьдесят сантиметров. По нему я надеялся докарабкаться до отверстия. Плот я спокойно мог оставить: не было ни ветра, ни течения, которые могли бы унести его от берега.

Поднявшись на выступ, я оглянулся. Волшебная тронная зала вся была окутана мраком; лишь там и сям виднелось мерцание самосветящихся камней, этих звезд подземного мира. Все они отражались в зеркально-гладкой поверхности темно-синего озера.

Взвалив на плечи весь свой багаж, я прошептал молитву и проворно взобрался в расщелину.

Предо мною, как я и ожидал, была новая пещера.

Я смело двинулся по ней вперед, но, не успев сделать и десяти шагов, остановился как вкопанный. До моего слуха донеслось глухое рычание, и вслед за тем я увидал какое-то чудовище, идущее ко мне навстречу…