V Медвежьего короля нельзя съесть

Я и не предвидел, какую возбужу беду своим пароваром.

Из всех хищных зверей медведь обладает наиболее тонким чутьем. Он чует на расстоянии нескольких миль, где работают китоловы, приготовляя ему добычу. Понятно, что он должен был совсем взбеситься, слыша, как я, так близко от него, готовлю такие соблазнительные обеды, разящие мускусом да рыбьим жиром на весь полярный полюс.

Предаваясь усиленной деятельности на пользу человечества, единственным представителем которого являлась тут моя хотя и ничтожная, но тем не менее крайне дорогая мне особа, я вдруг заметил, что наверху вспыхнул бунт между медведями.

Пока каждый из них в отдельности должен был сам в поте своей морды промышлять себе ежедневную пищу, они были смирны и покорны своей судьбе; но раз их накормили без всякого труда с их стороны, и они заметили, что есть надежда на постоянное, так сказать, даровое угощение, они вдруг оказались неспособными к поддержанию в своей среде общественного порядка.

Мне бы вовсе не следовало волноваться по поводу медвежьего бунта. Ко мне бунтовщики не могли пробраться живьем. Пропасть, отделявшая их от меня, была глубиной в пятьдесят метров, а стены этой пропасти были совершенно отвесны и снабжены остриями.

Тем не менее, мне почему-то понадобилось попытаться усмирить моих расходившихся сограждан. Я вообразил, что буду в состоянии восстановить между ними прежний порядок с помощью хлороформа, лампы и того же мяса.

Под влиянием этой дерзкой уверенности, я поднялся вверх до моста. Однако, достигнув его и увидав то, что творится там, наверху, я понял, что мне лучше и не вмешиваться.

Сотни белых медведей отчаянно дрались, а под их ногами вертелось множество наглых песцов. Кавардак был страшный. Укрощенные мной медведи являлись опять в своей первобытной дикости и неистовствовали не хуже остальных.

Лились потоки крови, летела клочьями шерсть, слышалось неумолкаемое бешеное рычание. Всюду — искаженные зверской злобой морды, налитые кровью глаза и оскаленные зубы.

Свет лампы уже не производил на них прежнего действия. Брошенные мною куски оставались без внимания, — медведи всецело были поглощены жаждой хорошенько помять друг друга.

Но одна особа из числа медвежьего племени все-таки узнала меня. Это была бедная Бэби.

Она не могла принять участия в свалке, так как этому препятствовали рукавицы, и спряталась за высокой глыбой льда, на вершине которой стоял сам храбрый король Марципан, отражая взбиравшихся к нему мятежников.

Увидав меня, Бэби вышла из своей засады и окольной дорогой, скользя по самому краю пропасти, поспешила ко мне.

Заметив это, Марципан пустился вслед за нею. Бунтовавшие граждане кинулись, в свою очередь, за ними, и таким образом все медвежье общество столпилось вокруг моста.

«Эге! — подумал я. — Это может окончиться очень худо. Лучше всего мне убраться восвояси».

И я поспешно спустился вниз.

Но не успел я пролететь еще и пяти метров, как Бэби жалобно замычала наверху. Оглянувшись, я увидал ее склонившейся над пропастью и глядевшей на меня такими молящими глазами, что я невольно остановился и позвал ее к себе.

Она радостно тявкнула и прыгнула ко мне, причем я добросовестно помогал ей, видя, что мешают рукавицы.

Ну, теперь надо было спускаться как можно поспешнее. Попади на мой аппарат хоть еще один медведь, канат не выдержал бы этой тяжести, и мы разбились бы вдребезги. Нетрудно было предвидеть, что найдутся подражатели отважного прыжка Бэби.

От угрожавшей мне опасности спасла, однако, геройская самоотверженность Марципана, чем он, на мой взгляд, вполне заслуживал титула медвежьего короля.

Увидав, что Бэби воспользовалась случаем укрыться от мятежников в бездну, он стал на мосту и один против всех стал защищать этот пункт.

Вытянувшись во весь свой громадный рост на задних лапах, он во все стороны наносил тяжеловесные удары своими могучими передними лапами.

Мост был так узок, что нападающие могли подойти к нему только спереди, а он лишь медленно уступал их соединенному натиску.

Заметив, что враги уже были близки к тому месту, где виднелся укрепленный мною канат аппарата, Марципан с геройской решимостью сам накинулся на них. Он обхватил одного из них лапами, вцепился зубами в горло другого и вместе с ними кинулся в бездну, подобно славному Титу Дюговицу.

Продолжая еще во время падения ожесточенную борьбу, скатившаяся в один чудовищный клубок масса трех медведей промчалась мимо меня.

Бедный, мужественный Марципан!

Он помог моему побегу. Только что я очутился внизу, как слетели канаты аппарата, перегрызенные вверху рассвирепевшими зверями. Случись это минут на пять раньше, я неминуемо сломал бы себе шею.

Таким образом, путь вверх быль мне навсегда отрезан.

Положим, запас вполне пригодной и даже лакомой пищи образовался сам собой у меня под рукой в виде трех разбившихся насмерть медведей. Двое из них весили по двести килограммов, а в короле Марципане было даже на сотню больше.

Вот, наконец, было и свежее мясо. Приготовив его впрок, я мог питаться одним им в течение трех лет.

Я тотчас же приступил к делу.

Мне и в голову не пришло, что может встретиться препятствие в лице Бэби.

Когда верное животное узнало между мертвыми соплеменниками своего супруга, оно легло возле него и с жалобным визгом начало облизывать ему голову.

При моем приближении к нему Бэби сердито рычала и скалила зубы.

Надо было уважить ее горе. Бэби права: медвежьего короля нельзя съесть. Я должен почтить память героя, самоотвержению которого обязан своим спасением.

Я оттащил в сторону двух других, снял с них шкуру и разделил их на части но всем правилам искусства.

С этой минуты я зажил без горя и забот в своем ледяном царстве. В доме погибшего короля я, конечно, не решался предложить <Бэби> мясо ее соотчичей и родственников. Не дикарь же я!

Я угощал Бэби лучшими кусками первобытного оленя, птеродактиля и динорниса. Все равно же я сам не мог есть их.

Но как только я подносил убитой горем вдове избранное допотопное лакомство, она сейчас же тащила все мертвому супругу и ожидала, чтобы он отведал их, не решаясь сама без него приступить к трапезе.

Я стал опасаться, что она умрет с голоду.

В этом ужасающем одиночестве я был рад даже обществу животного, которое, очевидно, привязалось ко мне и могло хоть слушать меня, когда я говорил, да и отвечать по-своему, конечно. Я так дрожал за ее жизнь, точно она была мне ближайшей и дорогой родственницей.

Для того, чтобы положить конец ее тревоге, я усыпил ее снова хлороформом и во время ее сна кое-как стащил труп Марципана к отвесно стоявшей ледяной плите, под которой я выдолбил просторный саркофаг.

Уложив туда медведя, я подрыл снизу плиту, так что она прикрыла собой вплотную медвежью гробницу.

Когда Бэби очнулась и после долгих поисков убедилась, что ее супруга более не видно нигде, она подняла горестный вой. Я тихо взял ее за загривок и повел к гробнице. Сначала она попробовала сдвинуть лапами плиту, но, видя, что ей это не удается, она легла на нее и долго не отводила глаз от ясно видневшегося сквозь прозрачную массу льда трупа. При этом она все время раздирающим душу голосом визжала, выла и стонала.

Я погасил лампу. Оставался только огонь в папинском кухонном аппарате, но его не хватало туда, где покоился вечным сном бедный Марципан.

Когда он стал невидим для Бэби, она пришла ко мне и уж без дальних околичностей воспользовалась моим угощением.

Пищи она более не стала таскать Марципану. Она только по временам посещала его гробницу, которую облизывала со всех сторон.

Ко мне она привязалась буквально как собака. Когда я ложился, она растягивалась возле меня, что мне было очень приятно, так как она посреди вечных льдов служила мне источником тепла.