— Что-нибудь случилось?
Танкист вздрогнул от неожиданности, поднял глаза, сразу подтянулся:
— Ничего не случилось, товарищ капитан. Просто задумался.
— О чем же? Может, посвятите меня, если это не секрет, если здесь не замешана девушка.
Танкист слабо улыбнулся, отрицательно покачал головой:
— Какие у меня секреты, товарищ капитан! Просто после сегодняшних занятий по тактике не все в голове уложилось.
— А что такое? Ну-ка давайте присядем, — указал я на ближайшую скамейку.
Алмазов опустился рядом со мной и задумался, собираясь с мыслями. Потом поднял голову:
— Вот вы сегодня, товарищ капитан, рассказывали нам насчет форсирования реки. Когда я слушал вас, все было ясно, и пример привели понятный, ничего не скажешь. А уже после занятия я подумал: не всегда же будут благоприятные условия. Ну, а если, допустим, не окажется ни табельных переправочных средств, ни подручных? Что тогда? Значит, наступление сорвется?
Я слушаю и радуюсь. Приятно сознавать, что бойцы наши воспринимают изучаемый материал неформально, а творчески. Такие станут отличными специалистами.
Пока я беседую с Алмазовым, рассказываю о возможных неожиданностях в бою и инициативе танкиста, то и дело слышно:
— Разрешите присутствовать.
К нам подсаживаются новые и новые бойцы, в беседу включаются новые голоса. Оглянулся: собралось уже человек тридцать…
Домой я пришел далеко за полночь. Устал, но был счастлив.
Хотя и воскресенье, я встал рано. Побрился, надел форму и вышел посмотреть, как начался выходной в части.
День был солнечный. В небе ни облачка. Жара уже давала себя знать.
Соседи мои были чем-то встревожены. Особенно это заметно было по жене секретаря партбюро Кошелева. Всегда аккуратная, следившая за собой, сейчас она стояла в старом халатике, заспанная, непричесанная.
— Мария Никитична, добрый день, — поздоровался я. — Кошелев не собирается в часть?
— Его уже вызвали, — она подошла ко мне и тихо, полушепотом добавила — Война, говорят, началась…
Я поспешил в батальон.
Дневальный докладывает:
— Все в порядке. За ночь никаких происшествий не случилось. — И тоже по секрету: — Слухи ходят про войну, товарищ капитан. Но я думаю: провокация это! Сами знаете, всякие тут шаманы…
Со всех ног несусь в штаб. Дежурный срывающимся от волнения голосом сообщает горькую правду:
— Фашистская Германия без объявления войны вероломно напала на нашу Родину. На рассвете гитлеровские самолеты бомбили Минск, Киев, Севастополь.
Уши слышат, сердце не верит. Неужели война? Какие только меры не предпринимали наша партия, правительство, чтобы избежать кровопролитной войны! А она все-таки вспыхнула…
Минск бомбили!.. Родной мой город. И Киев! Как-то там Мария Филипповна? Сколько горя принесет ей война! В Киеве и моя семья. Жена, дети. Галя все собиралась переехать ко мне, но из-за болезни матери так и не смогла выбраться…
Горькие мысли прерывает Кошелев. Он подходит и говорит с деланным спокойствием:
— Надо созвать митинг, — голос, однако, выдает волнение секретаря.
— Правильно, — поддерживаю его. — Всех собирай. И семьи…
Радио передает заявление правительства. В нем звучит твердая уверенность в победе.
У репродукторов весь батальон. Я смотрю на бойцов. Постепенно их лица светлеют. Они понимают: предстоит трудная борьба, враг силен, но победим мы.
Митинг был коротким. На трибуну один за другим поднимались рядовые, командиры. Вот выступает жена ротного Аня Овчаренко. Глаза ее воспалены от слез.
— Товарищи! Мы, женщины, просим, чтобы и нас, способных держать оружие, призвали в армию. — Она протягивает секретарю партбюро Кошелеву тетрадный лист: — Тут список пожелавших добровольно идти на фронт. Мы заявляем Гитлеру: «Настал твой черный день. Ты посеял ветер — пожнешь бурю!»
Эту молодую, внешне довольно интересную женщину многие у нас недолюбливали. Она всегда держалась особняком. Отказывалась от общественной работы, не посещала собраний жен командного состава, устраивала мужу скандалы из-за того, что тот «пропадает на службе больше положенного». Охотнее всего она говорила о модах, о танцах, о старых бульварных романах. Овчаренко, способный командир, честный коммунист, не раз жаловался:
— Люблю я жену, но тяжело с ней. Она по уши мещанка. И исправлению не поддается.
А вот теперь Аня просит отправить ее на фронт, произносит толковую речь! Удивлены ли мы? Нет. Угроза, нависшая над Родиной, пробудила в ней чувство патриотизма и ответственности…
Поступил приказ подготовиться в путь. Взять с собой разрешается самое необходимое.
В батальоне, конечно, все возбуждены. Танкисты радуются: едем на фронт!..
Накануне выступления произошел инцидент. Ко мне в кабинет врывается механик-водитель Ермолаев. В… трусах и майке. Сам раскрасневшийся, глаза горят.
— Товарищ капитан, — просит умоляющим голосом, — возьмите меня с собой. Не оставляйте здесь.
— Ничего не пойму, — отвечаю. — Что у вас за вид? И почему вы думаете, что вас оставят?
— Я из санчасти, — поясняет Ермолаев. — Доктор меня не берет.
Попросил врача к себе. Тот удивляется, увидев у меня своего пациента:
— Как вы здесь оказались, кто вам позволил удрать из лазарета? — И, повернувшись ко мне, говорит: — Температура у него. С эшелоном ему ехать нельзя.
— Да здоров я, вполне здоров, — горячо доказывает Ермолаев. — Разрешите сесть в танк, сразу докажу.
— Нет, товарищ Ермолаев, придется остаться, — строго говорю ему. — Выздоровеете, тогда и догоните нас.
— Как же догоню? Где я вас найду? Лучше я с вами поеду.
Кстати заходит Овчаренко. Ермолаев из его роты. Объясняю, в чем дело. Доктор пытается повлиять, видя, что я начинаю колебаться. Но Овчаренко назидательно говорит:
— И думать нечего. На войну едем, не на гулянки. Там не будет времени всякий раз температуру мерить. Там, товарищ доктор, даже убить могут.
Врач промолчал, только поморщился.
Я подумал, что разговор принял нежелательное направление. Нехорошо, что командиры в присутствии подчиненного пикируются.
— Ладно, — говорю Ермолаеву. — Сейчас идите в лазарет. Врач решит. Если можно будет, он позволит вам ехать с эшелоном.
Когда дверь за ним закрылась, доктор посмотрел на меня:
— Я все понял, товарищ капитан. Ермолаев поедет с батальоном…
Во время погрузки я увидел Ермолаева, работающего вместе со всеми. Подошел к нему:
— Как себя чувствуете? Температура держится?
— Никак нет, — ответил он бодро. — Температура в лазарете осталась.
Погрузка заканчивается. Подъезжает последняя машина с сухарями, концентратами. С горы мешков и фанерных ящиков спрыгивает молодой, высокого роста политрук с глубоким, недавно зарубцевавшимся шрамом на виске. На груди поблескивает орден Красной Звезды.
— Политрук Загорулько, — представляется он. — Назначен вашим заместителем по политчасти.
Пожимаю ему руку. Произношу то, что обычно говорят в таких случаях: «Рад», «Будем работать вместе», «Хорошо, что вас прислали» и прочее в том же духе. А про себя рассуждаю: «Не подеремся ли с ним? Найдем ли общий язык?»
Гляжу на него в упор. Простое, открытое лицо, которое не может не понравиться. Глаза мутно-зеленые с золотой россыпью. Но внешний вид иногда бывает обманчив.
— Вы, вижу, обстрелянный?
— Немного, — скромно отвечает Загорулько.
Рассказывает, что участвовал в финской войне командиром танка. Награжден за выполнение боевого задания. Бывал в переделках, горел, тяжело раненный, в машине. Долго лечился. Из госпиталя пошел на курсы политсостава…
Уже при первой встрече я заметил, что замполит немногословен. Потом этот вывод подтвердился. Политрук не любил громких фраз, с подчиненными разговаривал просто, как с товарищами. Говорил негромко, но как-то так убежденно, что сразу умел завладеть вниманием слушателей. Бывало, спор идет, танкисты шумят, друг друга перебивают, а послышится спокойный голос Загорулько — сразу все затихают. Это умение заместителя покорить слушателей, заставить слушать себя, признаюсь, вызывало у меня некоторую зависть, желание подражать ему.
Как-то, еще когда ехали на запад, я застал Загорулько в окружении танкистов. Тоже присел послушать, о чем речь идет. А беседа по тому времени оказалась довольно острой.