Я все еще стою в нерешительности. Риск велик. Местность перед городом открыта. Правильно ли посылать в бой заместителя?

Если что случится, будет ли спокойна моя совесть? Я не верю предчувствиям. Но сейчас почему-то волнуюсь. Поднимаю руку, чтобы протянуть Загорулько, и тотчас опускаю. Хорошо, что он не заметил моей минутной слабости.

— Желаю успеха, — говорю ему. — Только будь осторожен.

— Не беспокойся. Засеки время. Ровно через тридцать минут!..

Вслед за группой политрука уходят танки старшего лейтенанта Вейса и старшины Ковальчука.

Чтобы отвлечь внимание противника, приказываю трем машинам демонстрировать атаку в километре правее основных сил батальона. Перехитрить противника не удается, у него достаточно сил. Большая часть его артиллерии бьет по танкам Загорулько.

Вскоре получаю неприятное сообщение от Ковальчука: машина Вейса горит. Со своего наблюдательного пункта вижу, как старшина поворачивает на помощь старшему лейтенанту. Но тут же вспыхивает и его танк. «Тридцатьчетверка» Ковальчука делает еще несколько выстрелов. А люки ее все не открываются. «Наверное, заклинило», — решаю я.

На центральную улицу выскакивает наша головная машина. Она вырвалась из-под обстрела, но по броне ее бегают багровые язычки пламени.

В бинокль видны цифры на борту, по ним узнаю танк Загорулько. На максимальной скорости, стреляя на ходу, он несется к центру города. Несколько снарядов попадают в церковь, колокольню застилает пыль, оттуда сыплются куски кирпича, обломки досок. От прямого попадания осыпалась часть купола, обнажив железные ребра арматуры.

Вымахнув на площадь, танк Загорулько резко развернулся и врезался в церковь. Над нею поднялись тучи дыма и пыли. Вражеское пулеметное гнездо и наблюдательный пункт прекратили свое существование.

Прежде чем доложить командиру дивизии о выполнении его приказа, невольно смотрю на часы. С начала атаки прошло меньше тридцати минут. Передо мной встает образ замечательного патриота, политрука Ивана Загорулько, совершившего подвиг. Мне показалось, что я слышу его последние слова: «Засеки время…».

Вспомнился последний разговор с политруком. Он рассказывал о семье, делился планами послевоенной жизни.

— Разобьем фашистов, Степан, и придется нам с тобой расстаться, — мечтательно говорил он. — Ты, конечно, в армии останешься, а я уйду. Нам после войны много строить придется. Поеду в Сибирь или лучше в Среднюю Азию, поставлю металлургический завод, а потом буду там инженером. Ты ко мне в отпуск приезжай. Нет, правда. У меня жена хорошая, гостей любит…

Большим жизнелюбом был Иван Загорулько. А потребовалось — и отдал жизнь не задумываясь. И этого человека, честного коммуниста, считали врагом, два года томили за колючей проволокой!..

К вечеру танки собрались в лесу. Но не все. Не вернулись кроме Загорулько машины Вейса, Ковальчука, Воскобойникова, Овчаренко.

Только сели закусить, заявился сержант с полевой почты. В руках у него перевязанная бечевкой пачка конвертов.

— Братцы, получай письма, — улыбается сержант.

Еда, конечно, забыта. Танкисты тесным кольцом окружили почтальона. Стоят и те, которые заранее знают, что никто им не напишет, чьи близкие находятся на оккупированной территории.

— Сомов!

Сомов тут же, рядом, но каждый старается его обрадовать:

— Тебе, Сомов, письмо!

— Сержант, дай, я передам Сомову.

— Алмазов! Получай два письма.

— Вейс! Старший лейтенант Вейс!..

Молчание. Почтальон переводит взгляд с одного лица на другое, прикусывает нижнюю губу. Теперь ему остается отнести корреспонденцию обратно на полевую почту. Да и не мало других писем после сегодняшнего боя пойдут в обратный путь.

Еще утром Вейс рассказывал мне о своей дочурке Клаве. Девочка увлекается живописью, не плохо рисует акварелью. Особенно удаются ей весенние пейзажи на Волге.

— Дайте мне письмо Вейса, я отвечу.

Сержант протягивает мне голубой конверт. Адрес старательно написан детской рукой.

Я невольно представил себе тщедушную, худенькую, белокурую девочку Клаву, и сердце мое сжалось от боли. Она не знает, что сегодня стала сиротой. И долго еще не будет знать. Ждет, наверное, не дождется весточки от любимого папочки. А сколько слез прольет, когда почта принесет до обидного сухие слова официального извещения: «Старший лейтенант Вейс погиб смертью храбрых…».

— Ермолаев! Раз, два… Ого, тебе четыре письма.

Тот, кто был на фронте, знает, какое чувство испытывает воин, получив весточку из дому.

— Овчаренко! Старший лейтенант Овчаренко!

Опять молчание. Говорю почтальону:

— Сержант, дайте мне. Я и на это письмо отвечу.

В конверте что-то плотное. Распечатываю и нахожу там исписанный листок почтовой бумаги и маленькую фотографию. Аня. Знакомые черты лица — тонкие, как стрелы, брови, ровный нос, маленькие детские губы, ямочки на щеках. Только выражение глаз другое. Сосредоточенное, задумчивое. Одета в военную гимнастерку. На голове уже не затейливая шляпка, а темный берет. В письме Аня коротко рассказывает о своей жизни. Учится на курсах радисток. После окончания их постарается получить назначение на тот участок фронта, на котором будет муж. Заканчивает: «Целую. Твой боевой друг Аня».

Аня — боевой друг! Как дико звучало бы это совсем недавно. Война — самая лучшая проверка качеств человека. Саша Овчаренко погиб. Вместо него в строй становится его жена.

Бои под Ельней были тяжелыми и кровопролитными. Захватив город, враг торжествовал победу. В одном из своих хвастливых выступлений по радио Геббельс прямо заявил: «Вчера войска германского рейха вошли в Ельню — завтра они будут в Москве».

Этому не суждено было сбыться. Левофланговые соединения 24-й армии генерала К.И. Ракутина сорвали планы немецкого командования прорваться от Ельни к Москве. Враг бросал в бой все новые части, но, не в силах сломить сопротивление советских воинов, топтался на месте, теряя драгоценное время.

В течение трех последних суток наш батальон не выходил из боя. Мы действуем совместно со стрелковым подразделением, то отбиваем атаки противника, то контратакуем сами.

Люди устали до предела. Если выдается свободная минута, валятся прямо на землю, тут же у танков, и засыпают мертвым сном.

Я завидую им. Мне тоже страшно хочется спать, глаза режет, словно под веками песчинки, но держусь. Для отдыха нет времени. Даже в коротких перерывах между боями нужно позаботиться о подвозе горючего, боеприпасов, заправке танков, о восстановлении подбитых машин. Их ремонтировали тут же, в полевых условиях под бомбами и снарядами…

Только отбили очередной натиск противника, как поступает приказ произвести контратаку.

Быстро ставлю экипажам задачи и направляюсь к своему танку. Уже опускаюсь в отверстие люка, когда слышу резкий окрик:

— Капитан, отставить!

Оглядываюсь. Подходит командир дивизии.

Выскакиваю, подбегаю к нему, докладываю:

— Батальон готов ударить по врагу!

— Очень хорошо. — Рудков внимательно разглядывает мое лицо. Мягко, по-отцовски спрашивает:

— Устал, Шутов?

— Ничего, товарищ полковник, — я стараюсь показать себя бодрым, веселым. — Вот сейчас прощупаем фрицев, пощекочем им нервы, тогда и отдохнуть можно.

Командир дивизии на минуту задумался, потом спрашивает:

— В батальоне сколько исправных машин?

— Одиннадцать.

— Отлично!

— В бой их пусть поведет ваш помпотех, а мы пройдем на ваш энпе.

Танки устремляются на позиции противника. Мы с комдивом наблюдаем, как три машины вырываются вперед. И тут же замечаем, что из залесенной балки во фланг им двинулись танки противника. Их много.

— Два, три, — считает полковник, — четыре, пять… А вот еще семь… и еще… Всего двадцать шесть. Странно. У немцев здесь не было таких сил. Видимо, новые подкрепления. Предупредите своих, товарищ Шутов, об опасности.

— Они уже заметили. Видите — стреляют!

В самом деле «тридцатьчетверки» повели огонь с коротких остановок. И тут же две вражеские машины окутались черными клубами дыма, сквозь который с трудом пробивались багровые отсветы пламени.

Но и у нас уже потери. Одна машина горит, другая беспомощно завертелась на месте с перебитой гусеницей. Теперь дерутся девять танков против двадцати четырех. К тому же по нашим ведет огонь вражеская артиллерия.