Дядюшка Егор перевел дыхание, оглядел односельчан и продолжал:

— Я, граждане-товарищи, сам почитай что с Лениным разговаривал. Прихожу, значит, к тому ходоку, что из-под Слуцка. Спрашиваю…

— Хватит, Егор, сколько можно! — широко зевает подкулачник Бантыш.

Дядюшка Егор смотрит на него осуждающим взглядом, качает головой:

— Тот, кто про Ленина слушать не хочет, тот самая настоящая контра, и больше ничего. Да, — поворачивается он опять к сходу, — так вот, прихожу я к нему, к ходоку, и задаю такой вопрос: «Скажи мне, человек, ты на самом деле Ленина видел или брешешь, брешешь да не поперхнешься?» Он крестится: «Видал, говорит, ей-богу, даже разговаривал с ним. Ленин, говорит, сильно простой. Про семью выспрашивал, про детей, корову имею ли». — «А может, я это снова ему, то был не Ленин?» Ходок обратно крестится: «Провалиться мне на месте. Беспременно он!» Граждане-товарищи! Кто за Ленина, прошу голосовать. — Перед лесом поднятых рук дядюшка Егор довольно улыбается: — Вот какое оно дело.

Было это 22 февраля восемнадцатого года…

Вскоре немецкие части вступили на территорию Белоруссии.

В Городище сформировался партизанский отряд. Командиром его стал Юрий Метельский.

Мы двинулись навстречу врагу.

На одном из участков фронта действовал немецкий бронепоезд. Нам поручили уничтожить его.

В тыл противника по разным дорогам Метельский решил направить несколько мелких групп. Он построил отряд и предложил выйти вперед тем, кто работал на железной дороге. Вышли пять пожилых железнодорожников и шестой — партизан Машера.

— Разве вы, товарищ Машера, на дороге служили? — Метельский пристально посмотрел на бывшего солдата.

Тот потупил глаза:

— Не служил, товарищ командир.

— Зачем же из строя вышли?

— Хочу бронепоезд взорвать.

— Это похвально, — заметил Метельский. — Однако командира обманывать не следует. Операция, товарищ Машера, предстоит рискованная.

— Потому и прошусь. Я уже имел дело с бронепоездом.

— Когда?

Вместо ответа Машера присел, скинул правый сапог, быстрым движением сорвал портянку: на ноге было всего два пальца.

— Самострел, товарищ командир. В шестнадцатом году меня против немецкого бронепоезда посылали…

— Так вы что, струсили?

Машера энергично замотал головой:

— Ничего подобного. Не струсил. Но за царя умирать не хотел. Другое дело сейчас…

Я попал в ту группу, что и Машера. Командовал нами пожилой железнодорожник с вздутой от зубной боли щекой. В течение всего пути он ни слова не произнес. Приказы отдавал взглядом.

— Болит? — каждый раз участливо спрашивал Машера. — У меня проволока есть, давайте выдерну.

Железнодорожник не отзывался.

— Зря мучается, — глубоко вздыхал Машера. Вид у него был такой, словно его самого беспокоила зубная боль. Я невольно подумал: «Добряк. Мягкосердечный человек. Такой и врага не убьет, пожалеет». Спрашиваю:

— Машера, ты на фронте стрелял?

— Как это на фронте быть и не стрелять? Все время на позиции торчал. Больше года.

— Сколько же ты немцев убил?

Наверняка он не знал. Может, много, а может, и ни одного. Не до того было, чтобы по пальцам считать: все время пришлось, как раку, назад пятиться.

— Скорее всего, ни одного, — замечаю я, довольный тем, что могу разбираться в людях.

— Одного-то на тот свет точно отправил, правда, не немца, — улыбается он.

— Кого же?

— Своего командира взвода. Паршивый офицеришка был. Нашего брата солдата «скотиной» обзывал. Как-то поездом ехали, так ночью я его за ноги и в окно…

В полдень добрались до насыпи недалеко от маленькой станции. На путях никаких признаков жизни. Только поземка крутит. Но вскоре появляется старичок в кожухе с поднятым воротником. В руках у него флажки — стрелочник. Командир приказывает нам залечь. Сам направляется к старичку. Наблюдаем за ними. Видим, закуривают. О чем-то говорят, стрелочник рукой показывает на юго-запад. Командир подзывает нас:

— Товарищ железнодорожник заверяет, что бронепоезд скоро ожидается. — Командир говорит тихо, преодолевая боль. Рукой держится за щеку. Потом обводит группу глазами, останавливает взгляд на мне. — Шутов, ваша задача захватить станцию. С вами пойдут Горобчик, Машера, Ваксман…

Станцией овладеваем без единого выстрела. Врываемся внутрь, открываем одну дверь за другой — в помещениях ни живой души. Но вот слышу зычный крик Машеры:

— Руки вверх!

Бросаюсь на голос. В крохотной комнатушке у телеграфного аппарата застаю испуганную девушку с поднятыми руками.

— Кто такая? — спрашиваю у нее с напускной строгостью.

— Лида, — отвечает она тихо, боясь шевельнуться.

— «Лида» — это не ответ.

— Говори как полагается, иначе застрелю, — кричит Машера. — Докладывай, где немцы?

— Не знаю, — расплакалась девушка. — Они сюда не заходили.

— Можете опустить руки.

Машера косо посмотрел на меня, но винтовку убрал.

Из короткого допроса узнаем, что девушка не местная. Немцы из озорства насильно привезли ее сюда из Белостока. У нее здесь нет ни родных, ни знакомых, и ей приходится жить прямо на станции.

— Вы партизаны? — спрашивает она. — Возьмите меня с собой.

Я ничего обещать не могу. Оставил ее с Горобчиком, сам с остальными возвратился к группе. Наши уже успели у двух рельсов вытащить костыли и затаились недалеко от насыпи.

Небо неожиданно потемнело. Разыгрался страшный буран. Вокруг нас слышались вой, рычание, визг. Казалось, к станции собрались все звери мира и терзают друг друга.

— Лезь сюда, — дернул меня кто-то за рукав.

Оглядываюсь — стрелочник приглашает под свой кожух.

«Молодец, — похвалил я про себя старика, — на нашу сторону перешел». Однако не упрекнуть его не могу, такой уж у меня характер:

— Ты, дед, белорус, а служишь немцам. Тебя за такое к стенке поставить надо.

Старик сердито зашипел:

— Голова без ума, что фонарь без огня! Почем знаешь, может, и я партейный!

— Как же так…

— А это не твое собачье дело! — в сердцах перебил он меня. — Ты, лоботряс, лучше вон туда гляди. Бронепоезд идет.

Я смотрю, но ничего не вижу. Только чуть слышу глухой гул рельсов. Постепенно он нарастает. Раздаются короткие, отрывистые гудки.

— Плачет. Водички просит, — объясняет стрелочник. — Пару без воды не бывает, а колеса без пара сил не имеют.

— Приготовиться! — подает голос командир.

Мы все — сплошное внимание. Сейчас паровоз наскочит на незакрепленные рельсы и свалится. Но гул почему-то медленно затихает. Неужели там обнаружили?..

Напрягаю зрение до боли в глазах и все же не вижу ни зги.

Поезд опять трогается, набирает скорость. И вдруг… скрежет, лязг железа, грохот! На нас обрушивается град щебенки и мерзлой земли. Сквозь снежную пелену замечаю, как поднявшийся на передние колеса паровоз кренится, валится набок и летит под откос, увлекая за собой бронированные площадки, вагоны, вывороченные рельсы и шпалы.

— Вперед!

Выбегаем на насыпь, открываем огонь по нескольким случайно оставшимся в живых оккупантам.

— Вперед! За Ленина! — слышу рядом с собой голос стрелочника.

Бой продолжается не больше десяти минут. И вот уже нас созывают.

Подхожу к командиру. Спрашиваю, как быть с девушкой, которая просится в отряд. Ее ведь нельзя оставить: немцы на ней выместят зло.

Командир по-прежнему держится за щеку. Но лицо его не такое мрачное.

— Так она уже здесь, — улыбается.

В отряд возвращаемся радостные. Машера, идущий впереди, запевает:

Все подхватывают:

— Прекратить песню! — кричит командир.

Машера виновато оглядывается. Ему неудобно, что нас подвел.

— Ничего не поделаешь! Зубная боль — дело неприятное, — с сочувствием произносит он едва слышно.

Наконец-то мирный договор с Германией подписан и военные действия на нашем фронте прекратились. Партизанский отряд возвратился в свой район, и бойцы разошлись по домам.

Здесь нас ждало много неотложных дел. Нужно было помочь бедноте сорганизоваться в коммуны, разгромить кулаков, заняться воспитанием и обучением народа, особенно молодежи. Понятно, что большая роль в этом выпала на долю комсомола. А во всем-то нашем районе было четыре комсомольца.

Помню, к нам приехал представитель уездного комитета партии старый большевик Миронов. Собрал нас в Заполье на беседу.