Вскоре после сего приехала еще одна молодая женщина. Красота ее и ловкость в обращении делали ее не последнею из тех приманчивых прелестей, на которых не редко заглядываются и путешественники, любящие только осмеивать поступки других, не исключая из сего и самых красавиц. Я взглянул на нее раз, она на меня два; я два, сна четыре; я четыре, она восемь.

Мне хотелось сравняться с ней; но никак не можно было этого сделать, потому что она умножала все то, что я складывал в одну сумму. Мы сели друг к другу поближе, начали разговаривать, сперва учтиво, потом повольнее, повольнее, наконец и гораздо повольнее. Но в это время товарищ мой сделал мне знак, что время идти домой. Правду говорят: сытой голодного не разумеет. Он уже до сыта наговорился, наспорился: а я еще только приступал к делу: однако не учтиво бы было медлить долее; я встал, раскланялся и ушел.

Хозяин при прощании вынудил из меня обещание, что непременно на другой день приду к нему обедать.

Прийти не мудрено: я пришел, прекрасная Дульсинея (героиня романа "Дон Кихот" М. Сервантеса Сааведры) была уже там и, казалось, ожидала меня. Обращение наше с нею было еще вольнее вчерашнего!

После обеда подали хозяину письмо. Прочитавши его, он начал извиняться, что обстоятельства заставляют его часа на два отлучиться, и усердно просил меня, чтобы я дождался его возвращения. Хозяйка, вероятно приметя, что мы хотим завести жаркой опор, оставила нас под предлогом, что идет варить кофе; потому что никто из людей, как говорила она, ей по вкусу сварить не может. Мы остались двое. Какое опасное искушение! Мы начали говорить об одной известной нам, да думаю и всем не незнакомой материи, и говорить с жаром. Наконец, когда сей жар начал увеличиваться и доходить до той степени, где он непременно бы сам собою погас, я вспомнил, что о сем происшествии намерен писать к тебе, любезный друг, но как же бы я мог писать к тебе, если бы глаза мои помутились так же, как вчера у моего товарища? Отруби ту руку по локоть, которая не желает себе добра, которая что-нибудь напишет в свое осуждение. А утаить, значит солгать. Прямое дружество не терпит лжи и обманов. Таким образом почувствовав, что лицо мое и так уже сильно горело, не стал более говорить об этой материи, которая так жестоко воспламеняет кровь.

Хозяин с хозяйкою возвратились, восхищаясь, кажется, тем, что доставили нам случай поговорить наедине, и усердно благодарили меня, что я имел терпение дождаться их. Спустя несколько минут я должен был расстаться с ними. Собеседница моя, узнав, что я на утро же оставлю их город и никогда может быть не увижусь более с ними, изъявила сердечное сожаление, ежели только можно почесть за знак сожаления слова сии: "Ах, как жаль! Как жаль"!

Так вот почему молодые люди так много любят сию благословенную чету! Дом нового Филемона есть храм, над дверьми коего написано: храм добродетели, а внутри приносят жертву порочной любви. Мужья приходят в него для того, чтобы обмануть жен своих; жены, чтобы обмануть мужей; целомудренные девицы, чтобы избавиться от нарекания и не прогневать родителей своих. Имя друзей покрывает все преступления их. Что, если бы Юпитер, оставив Олимп, пришел в сей город: я думаю, он бы всех жителей, хотя они многогрешны, вывел из сего погибельного места; а добродетельного Филемона и Бавкиду, в награду за добродетели их, посадил в Мертвое море, чтобы они купались в нем вечно.

Ты, может быть, думаешь, что я все еще в М. Нет! Я уже в К. Здесь все то же, что и везде: и здесь также, как и в других местах, скудной ум ходит пешком, а богатая глупость ездит на скотах. Окоты суть самая язвительная эмблемам а глупости, которую они возят.

Однако на это не смотрят: умного бедняка никогда не предпочтут богатому глупцу. Я это мною раз видал во время путешествия своего, и в добавок видел еще сего дня, бывши в гостях у одного из знакомых моих.

Когда мы сидели и дружески разговаривали между собою, взошел к нам незнакомой мне человек. Судя по грубому виду его и одеянию, а еще более по огромному брюху, которое отвисло у него до самых почти колен, я заключил, что он должен быть богатой откупщик. Так и есть! Однако как бы ты думал? При входе его все соскочили с мест своих, бросились ему на встречу, окружили его, шаркали ногами и кланялись сломя голову.

Он принимал учтивости их не иначе, как должную ему дань, и сам каждому из них, смотря по лицу, оказывал ласковость, которая ничто иное была, как грубость, только не очень грубыми словами произнесенная. Те, которые получили от него знаки благоволения, с удовольствием отходили от него к своим местам; однако никто не осмеливался сесть, потому что откупщик еще стоял.

Я, не имея никакой нужды в богатстве его, а следовательно и стоять до тех пор, пока он не сядет, сел по-прежнему на свое место. Он, приметя сие, бросил на меня презрительный взгляд и опросил одного из предстоящих пред собою, кто я таков; потом опять начал смотреть на меня и морщиться, желая верно чрез сие дать знать, что таковой поступок мой очень оскорбителен для чести и важности его. Но я очень мало занимался им и важностью его, которая состояла не в ином чем, как только в толстоте брюха. Тут подошел ко мне один из приверженных к нему и начал превозносить его громкими похвалами.

" Этот человек, — сказал он мне, — заслуживает всеобщую любовь и почтение. Он весьма разумен, потому что богат: без ума нельзя нажить богатства. Поверите ли вы, — прибавил он, — господин откупщик был крепостной человек одного помещика, выкупился и записался в купцы? Вот что делает разум"!

Я не отвечал ему ни слова и желал услышать, что будет говорить откупщик сам о себе. Он начал говорить со всеми вдруг, и каждому в особенности врал, что знал, то есть, что только можно найти глупого в голове совершенного глупца; однако ж слушателям так разумны и замысловаты казались слова его, что они не находили слов, чтобы достойно восхвалить премудрость его.

Мне наскучило смотреть на отвратительные телодвижения, которые он делал, углубляясь в рассуждения свои; а еще более слушать то, что он говорил; потому что может ли из безумной головы выйти не безумное слово? Я простился с хозяином и ушел, оставив собеседников своих изгибаться перед сим золотым идолом.

Примечание старинных людей справедливо, любезный друг, что пугливые бывают великие охотники говорить, хромые ходить, безголосные петь, глупые разумно обо всем рассуждать. Откупщик рассуждал — и рассуждал о высоких материях. Высокие материи, об которых он рассуждал, были так блистательны и пленительны, как самая лучшая Гайднова симфония, когда бы мы услышали ее пропетую голосом искусной певицы — овцы. Не знаю только, кто из них глупее: откупщик ли, который пленялся незаслуженными им похвалами, или те, которые, не шутя, хвалили его? — Впрочем, как бы то не было, откупщика нельзя назвать совершенным безумцем, потому что и на это потребен разум, чтобы из хорошего сделать худое.

Сегодня прогуливался я в одной прекрасной роще, находящейся в дачах Г. Б. Шестеро молодых щеголей, как говорили они, делали мне честь своим сотовариществом Мы ходили большею частью взад и вперед, на все глядели; но, кажется, ничего не видали, потому что и глазами, и руками, и ушами разговаривали между собою. Известно, о чем могут говорить молодые люди, притом же люди со вкусом. Любовные интриги, карты, псовая охота — вот предметы, которые они более всего на свете разумеют и любят.

Не одни наши модники за удовольствие почитают хвалиться пороками своими — пороками непорочными, то есть модными: эту честь разделяют с ними очень многие и в уездных городах живущие. Ветреностью, по мнению их, так же можно хорошо щеголять, как и модными нарядами, потому что ветреность не последняя новость в нашем отечестве.