— А чем ты теперь занимаешься?

— Я тогда надеялся, что еще сумею закончить одну картину, а здесь у меня другая задача — восстановить фрески. В этом деле требуется осторожность, чтобы не ошибиться. Я ведь раньше, как ты, может быть, помнишь, покрывал основу своих картин слоем золотой краски, а теперь вижу, что старые мастера применяли, оказывается, точно такой же способ. Здесь живопись частично восходит к очень ранней эпохе. Но, — Катель взял Роберта за локоть, чтобы пройтись немного взад и вперед, — но тебя-то как угораздило попасть сюда?

— Угораздило? — Роберт рассмеялся. — Я прибыл по приглашению вашей Префектуры, которая предложила мне, к моему удивлению, место архивариуса.

— Ах! — Художник вздрогнул и невольно снял руку с плеча Роберта, отступая шаг назад. — Вот оно что, — пробормотал он. — Ты прибыл к нам как хронист! Так-так… — Катель умолк.

— Что тут тебя удивляет? — спросил Роберт, от которого не ускользнула перемена, произошедшая в товарище.

— Вот как, оказывается, обстоит дело с тобой! — Катель пристально посмотрел на Роберта.

— Но что в этом такого особенного? — недоумевал Роберт.

— Ну конечно, это не совсем обычное дело и ответственная задача, — отвечал Катель, который тем временем снова овладел собой. — Коль скоро ты новый хронист и городской архивариус, то, значит, и мой начальник теперь. Я и моя работа — в твоем ведении.

Роберт, который в этих словах нашел для себя объяснение внезапного испуга приятеля, дружески хлопнул его по плечу:

— Тебе нечего беспокоиться на этот счет, — заверил он товарища. — Я даже не представляю себе толком, чем, собственно, должен заниматься, и буду только рад, если ты сможешь хоть чем-то помочь мне тут. Впрочем, неизвестно справлюсь ли я еще со своей задачей и не отправят ли меня в скором времени назад.

— Да, — задумчиво произнес художник, — тебя, конечно, могут отправить назад. В твоем случае это возможно. Кто-то может быть, и пожелал бы тебе этого, только не я.

Исчезла та непринужденность разговора, которая была в первые минуты встречи, и Роберту, как он ни старался, не удавалось ее вернуть. Катель не то чтобы проявлял недоверие к нему, но держался как-то отдаленно. Как будто между ними пролегала теперь разделяющая черта.

Художник представил нового архивариуса своим спутникам (среди них было также несколько иностранцев), те довольно сдержанно приняли Роберта в своем кругу. Разговор шел об особенностях настенной живописи в этом помещении, восстановление которой было ближайшей задачей Кателя.

— Мы сообща обсуждаем эту работу, — объяснил художник Роберту, — потому что меня самого власти могут отозвать еще до того, как она будет закончена. На этот случай коллектив должен ознакомиться с моим методом настолько, чтобы каждый мог потом продолжать работу без ущерба для искусства.

Когда группа разбрелась по помещению, чтобы перенести размеры фрески на картон, Роберт отвел Кателя в сторону.

— Ты уже освоился здесь, — обратился он к товарищу. — Я разыскиваю одного человека, который, по всей видимости, тоже живет в этом городе. Речь идет об одной женщине, жене хирурга Мертенса. Про него самого не знаю, здесь он или нет, скорее всего, нет, потому что они разводятся. Мой отец, я встретил его случайно сегодня утром — ты, помнится, не был знаком с ним, хотя знаешь, наверное, что он адвокат, — так вот, отец как раз защищает эту самую фрау Мертенс в бракоразводном процессе. И потому мне очень важно ее увидеть. Ты, может быть, знаком с ней и знаешь, где она живет или где ее вообще можно увидеть.

— Я не знаком с фрау Мертенс, — сказал художник.

— Видишь ли, — продолжал Роберт, — я знаю, что она всегда интересовалась живописью и ходила на все выставки, и ей должно быть известно, я думаю, твое имя.

— Я не знаком с ней, — повторил Катель, — во всяком случае, по имени. В лицо, может быть, и знаю, но это тебе все равно не помогло бы.

— Извини, что я занимаю тебя этим вопросом, — сказал Роберт. — Мне надо было сразу обратиться в адресный стол в Префектуре. Я, — прибавил он, заметив удивленный взгляд товарища, — я имею право пользоваться телефоном.

— Ты, разумеется, имеешь такое право, — подтвердил художник. И снова Роберту послышалась в голосе приятеля какая-то отчужденность. — Но поскольку ты не знаешь ее номера, — продолжал Катель, — то всякая попытка твоя разузнать о фрау Мертенс, можно сказать, обречена на неудачу.

— Но у меня есть номер телефона Префектуры, — с досадой воскликнул Роберт, — хотя он и секретный. Секретарь сам дал мне его.

— Не сомневаюсь, — спокойно возразил художник, — но я имею в виду номерной знак фрау Мертенс. Все приезжающие регистрируются властями не по имени, а по номеру прибытия. И поэтому с одним только именем мало что узнаешь. — Катель расстегнул левой рукой верхнюю пуговицу рубашки и вытащил металлическую бляшку, которая висела у него на шее, — вот это, например, мой номер, под ним в городских бумагах значатся мои анкетные данные, предыстория, род занятий, указание местопребывания и прочее.

Художник снова спрятал свой номерной знак под рубашку и застегнул пуговицу.

— А почему мне не выдали номерной знак? — сказал Роберт, скорее размышляя про себя, нежели обращаясь к Кателю.

— Наверное, еще успеют это сделать, — помедлив, произнес художник, — потом, когда укоренишься и твое пребывание здесь не будет рассматриваться властями как временное. Хотя, может быть, это вышло просто по недосмотру Префектуры.

Роберт молчал, покусывая нижнюю губу.

— Значит, мне не остается ничего другого, — сказал он через некоторое время, — как положиться на счастливый случай, который мог бы свести меня с фрау Мертенс.

— А она знает, что ты здесь? — спросил художник.

Роберт дал понять только, что допускает такую возможность, умолчав о встрече с Анной рано утром.

— Если она знает, что ты здесь, — сказал Катель, — тогда совсем другое дело. Ты можешь быть уверен, что она найдет способ встретиться с тобой.

— А если у нее есть причина избегать меня, — возразил Роберт.

— Но даже и в этом случае она вряд ли сумеет избежать встречи с тобой.

Роберт недоверчиво посмотрел на него.

— Вот ведь мы с тобой встретились снова, хотя ты и скрылся от меня первый раз там, в коридоре.

Роберт хотел было возразить, что он вовсе не утаился, но вспомнил об Анне — ведь ее он тоже не узнал или не дал ей понять, что узнал, — и промолчал.

В ходе разговора у него возникло ощущение, что он странным образом уступает другу. В сравнении с днями и часами их прежней дружбы он за все эти годы как будто не продвинулся вперед ни на шаг, тогда как Катель обнаруживал степень зрелости и достоинства, которых ему самому, кажется, все еще недоставало. А ведь они были примерно одного возраста. Дело заключалось не столько в знании, сколько в умении оперировать знанием, что давало возможность видеть простой и ясный смысл вещей. Тут была та же естественность, какую он почувствовал уже во время беседы в Префектуре и даже, в своих пределах, в поведении хозяина гостиницы. Здесь чувствовался общий Дух, каким веяло от устройства и физиономии города — города, в котором он был чужим, но который все сильнее возбуждал в нем любопытство и притягивал к себе.

— Я бьюсь, как рыба, попавшая в сеть.

— Ничего плохого в этом состоянии нет, — сказал художник неожиданно теплым голосом. — Оно не только дает ощущение свободы, но вместе с тем допускает и возможность выскользнуть через ячею — действительно на свободу. Пойдем, Линдхоф. Тебе, ты говорил, нужно к площади с фонтаном? Мы можем, не делая крюка, пройти через открытые подвалы.

Он с видимой любезностью предоставил Роберту идти с правой стороны. Они молча шли через пустые помещения, которые лежали глубоко под землей под открытым небом. В одном месте Роберт остановился, изумленный представшим его глазам зрелищем. Внутри прямоугольного помещения с широкими дверными проемами в голых стенах он увидел множество колыхающихся женских фигур, объединенных в общем немом и выразительном действе. Тут, кажется, были женщины разного происхождения и возраста. Судя по движениям их рук, они как будто занимались тем, что вынимали из шкафов и комодов какие-то личные вещи, платки, рубашки и другие принадлежности белья, развертывали их, рассматривали и снова укладывали в шкафы и комоды с той бережной аккуратностью, которая совершенно не вязалась с ничтожностью их занятия. Ибо — в то время как они, ритмично склоняя головы, считали свои вещи, штуку за штукой, — в руках их не было ничего, они лишь имитировали жесты, будто бы что-то разбирали и перекладывали. Даже мебель — шкафы и комоды — существовала только в их воображении. Но так живы были в их памяти картины и образы привычного и обустроенного, но утраченного быта, что они представляли, будто и в самом деле выдвигают ящики комодов или открывают и закрывают дверцы шкафов — тогда как на месте этих воображаемых предметов было ничто, пустота.