В терапии очень важно работать над отношением к инцесту, потому что то, что произошло, нельзя изменить, но мнение о такой своей судьбе – это акт свободы. От решения, как относиться к неизменяемому, во многом зависит дальнейшая жизнь. Это также означает, что человек несет ответственность за то, как он обращается со своим прошлым и настоящим.

Важно брать ответственность на себя, но я считаю ошибкой говорить жертвам инцеста, что в широком смысле каждый человек сам выбрал своих родителей, и поэтому в конечном счете мы сами – причина всего, что с нами происходит. Пострадавшие женщины, которые искали помощи и поддержки у цюрихских многочисленных «эзотерических психотерапевтов», получили на основе таких мудростей, вдохновленных нью-эйджем, «медвежью услугу» вместо консультирования.

Ясперс пишет: «Человек является тем, кем становится, делая некоторые вещи своими». Ответственность может помогать пострадавшим при совладании с травмой и при ее интеграции, позволяет отойти от детерминистских лозунгов: «Человек есть то, что он ест». Каждая женщина, пострадавшая от инцеста, является кем-то большим, чем жертва инцеста. Тот способ, которым она осваивает и преодолевает свое прошлое, преобразует ее, ведь человеку свойственно не только «быть таким», но и «уметь стать другим».

В то же время терапевту нужно уметь выдерживать бессмысленность жизни своих клиентов, не навязывая им некий смысл, компенсируя чувство собственного бессилия. Терапевт всегда должен осознавать, что не существует годной для всех формулы смысла.

В терапии мы сами должны всегда помнить, что в нашу задачу не входит спасать людей, которых мы сопровождаем. Мы должны присоединиться к клиентам там, где они находятся, и следовать вместе с ними туда, где они ищут выход, и это их путь, очень индивидуальная линия судьбы.

«Если эта цель достижения целостности и самореализации естественно вырастает внутри изначальной личности, мы можем понятным образом помочь с этим. Но если она сама не вырастает, это не может быть выращено без того чтобы длительное время оставаться инородным телом… Врачебное искусство, в основе которого лежат возможности человека, не позволяет нашей психологии проповедовать спасение или провозглашать путь исцеления, так как это находится не в наших руках»[101].

Слово «терапия» восходит к греческому θεραπεία, что означает «служба, лечение, уход и исцеление». Глагол θεραπεύω – «ухаживать». В терапии мы имеем дело с заботой о человеке, направленной на то, чтобы он «исцелился». Слово «исцеление» соотносится с «целым», так что «исцелять» – значит «делать целым».

Терапия связана с «целостностью», но под этим понимают не совершенство, а полноту. Наша тоска по целостности является потребностью соединить вместе то, что было разделено. Терапия направлена на внутреннее единство, при котором разломы и разрывы человеческого существования остаются вполне осознанными. Я не придерживаюсь идеологии совершенного, здорового, целого человека[102].

Для меня процесс заботы о душе означает уход за ее ранами и язвами, их «перемещение» изнутри наружу, чтобы они могли заживать. Как терапевт я полагаюсь на самоисцеляющие силы души, пытаюсь пробудить в человеке его внутреннего целителя.

Жертвы инцеста годами находились в состоянии оцепенения и отделенности от себя самих, и теперь в терапии у них появляется возможность вновь быть в чувственном контакте с собой, воспринимать то, какими людьми они могли бы и должны были бы стать. Терапия имеет отношение к этому внутреннему обновлению. Я могу соприкоснуться с внутренним целителем другого человека, с его «внутренним учителем», если я как терапевт знаю о собственных ранах. В юнговской психологии важное место занимает образ раненого целителя, который лечит с помощью своих ран. Аналогичные мысли выражает Мартин Бубер, когда говорит: «Нужно быть рядом с собой, чтобы суметь выйти к другому»[103]. Только если я в контакте с собой и чувствую себя, я могу войти в контакт с другими людьми. Только если я чувствую связь с собственной Самостью, становится возможной соединяющая связь «Я – Ты», считает Бубер. Я убеждена, что исцеление как обретение целостности может по-настоящему происходить, только если двое встречаются и вступают в диалог, который является больше чем проекцией и переносом. Такой диалог дает человеку возможность действительно быть человеком. Только во взаимосвязях с другими людьми можно «найти себя». В моей терапевтической работе это означает, что, вступая в отношения, я сопровождаю другого на пути поиска и формирования его собственного образа себя, и это всегда путь осознания своего мировоззрения.

Мое представление об исцелении состоит в том, что это процесс развития, преобразования, причем путь и есть цель. В своей практике я часто слышала вопрос: возможно ли вообще исцеление? За таким вопросом скрывается идея, что исцеление – это цель, нечто, чем когда-то однажды можно будет владеть как собственностью. С этим связана идея, что мы исцеляемся, когда нам удается избавиться от болезни. «В психологии проблема – сам человек, именно я сам и есть моя проблема»[104]. Человек является своей болезнью, а не у человека имеется болезнь. Вот почему терапия – это «служение» человеку, забота о нем.

Мы не можем «совершить» исцеление, а лишь помогаем разобраться с трудностями на пути, блокирующими исцеление, о чем нам напоминает римская пословица «Medicus curat, natura sanat» – «Врач ухаживает, природа исцеляет».

Аналогично Дюркгейм различает тело, которым мы обладаем, и плоть, которой мы являемся. Когда человек полностью воплощен во плоти, которой он является, он по-настоящему здоров, даже если в житейском смысле он может быть болен. Во плоти, которой мы являемся, мы выражаем наш способ быть в этом мире. Так же и с душевными проблемами, и болезнями. Мы являемся проблемами, мы не «имеем» их.

Я понимаю исцеление как процесс, как пребывание на пути к себе. В желании исцелиться выражается тоска и страстное желание восстановить связи с утраченными частями себя самого. Одна молодая женщина выразила свое представление о цели терапии в таких словах: «В данный момент моя цель не более чем тоска, и она кажется мне безмерной. Это представление об исцелении в смысле обретения целостности, тоска по жизни. Сейчас я полностью вне себя, лишь свидетель происходящих процессов, и, кажется, они не имеют отношения к моим желаниям. Я ничего не хочу настолько же сильно, как „жить“, в смысле быть живой, открытой новому, внутреннему и внешнему. В некоторые моменты я живу. Предел моих желаний – я хочу уметь жить в своем теле. Возможно, сейчас уже поздно, и расщепление теперь такое сильное, что моего желания и целеустремленности не хватит, чтобы справиться. Речь идет, скорее, о вопросе: где то, что осталось от меня? Раскопки, наверное, будут носить вполне археологический характер».

Те, кто был использован сексуально и эмоционально, утратили себя. Человеческому не было предоставлено место, чтобы раскрыться, так что ничего не осталось, кроме самоотчуждения и пустоты. Чтобы спасти свою жизнь, душа был предана, ведь в детстве этим женщинам никогда нельзя было быть теми, кем они на самом деле были, никогда не были признаны чувства из глубины их души. Все должно было утаиваться, даже ужасная амбивалентность чувств, пока, наконец, все эмоции не были отвергнуты и их просто «больше не стало».

Теперь терапия должна предоставить пространство, которое сделает эмоциональные реакции и воспоминания возможными для этих женщин. Возвращение и повторное проживание болезненного опыта во многом зависит от того, как в терапии будет создано такое пространство. Вместо разодранной в клочья эмоциональной сети семьи женщине нужна новая основа, которая поддерживает и достаточно крепка, чтобы выдержать даже травматические воспоминания. На встречах в ходе терапии могут быть интернализованы новые селф-объекты и выстроены структуры, которые позволят лучше выдерживать прорывы сильных эмоций.