Сторонники секса между терапевтом и клиенткой используют те же рационализации, что и представители лобби за инцест, и я хочу привести несколько примеров. В частности, я ссылаюсь на американские источники, так как мне неизвестны немецкие или швейцарские опубликованные отчеты о процессах по поводу этой формы сексуальной эксплуатации, хотя из своего опыта могу предположить, что нет существенных отличий от того, что происходит в Соединенных Штатах. Свои выводы я делаю не только на основе углубленного изучения научной литературы, но и на основе информации по этой теме от женщин, которые мне доверились.

Во-первых, я процитирую работу Маккартни, который считается самым известным сторонником сексуальных отношений с клиентками. Интересно, что он ссылается на М. Босс, который нигде в своих сочинениях не указывает тот предел, до которого разрешается выражать любовь к аналитику. Маккартни утверждает, что по его опыту, 10–30 % клиенток хотят не только говорить о своем отношении к аналитику, но нуждаются в физическом выражении этих чувств в терапии. «Около 10 % сочли необходимым действовать вплоть до взаимного раздевания, манипуляций с гениталиями или полового акта»[167].

Образ эмансипированного аналитика, который он рисует, является для меня крайне странным, потому что из его определения эмансипации следует, что терапевт исполняет «необходимые» сексуальные желания ради исцеления пациентки. На мой взгляд, здесь женщин используют для получения сексуального удовлетворения, под прикрытием терапии.

Утешительным для меня является тот факт, что этот аналитик был исключен из Американской психиатрической ассоциации.

Мнение, что желание сексуального контакта якобы исходит от клиентки, не вызывает доверия. С другой стороны, речи о поведении аналитика по отношению к клиентке якобы ради ее процесса исцеления выглядят рационализацией. Подобный аргумент встречается и при анализе случаев инцеста. Там преступники утверждают, что это была инициатива дочерей, чтобы они искали близости и полностью были согласны с происходящим. Отцу якобы никогда не нужно было применять силу. Аналогично защищаются и терапевты, подчеркивая, что речь идет о встречах двух взрослых людей, делающих свободный выбор насчет партнера. В действительности, однако, ни ребенок, ни клиентка не в состоянии дать по-настоящему свободное согласие на сексуальные отношения. Хотя клиентка может знать лучше, чем ребенок, о чем идет речь в сексуальных отношениях, но терапевтическая связь всегда задает определенную одностороннюю эмоциональную зависимость, что исключает подлинную свободу.

Как охотно утверждают, что сексуальная инициация отцом может быть плодотворной для сексуальной жизни его дочери, так и особо находчивые терапевты выдают сексуальную терапию за свободный выбор, особенно, когда речь идет об удовлетворении собственных сексуальных интересов и потребностей.

При этом терапевт не открывает своей клиентке исцеляющий доступ к сексуальности, который по-настоящему ее освобождает. Вместо этого он фиксирует клиентку на себе как на обладателе магической силы, служащей тому, чтобы пробудить в ней женщину, и как на человеке, дающем ей способность лучше ощущать ее собственное тело. Даже если у женщины возникает впечатление, что ее женственность пробудилась, часто бывает, что эта новая женственность принадлежит не ей самой, а тому, от кого она исходит.

Я считаю тревожным сигналом те исследования, в которых сообщается о так называемых положительных эффектах сексуального отыгрывания в терапии, особенно если заявляются относительно высокие процентные величины. Такие данные напоминают мне попытки представить инцест как очень благоприятный для развития. Важно относиться к таким исследованиям критически. Основаны ли данные на оценках терапевтов или на действительных собственных высказываниях пострадавших? Кто и как проводил эти исследования? Уместно оценить влияние фактора времени. Вполне возможно, что женщина, которую опрашивают, пока она еще застряла в инцестуозных отношениях с аналитиком и еще не способна оценить отсроченные последствия этой спутанности. Нужна значительная дистанция, чтобы оценить ситуацию должным образом. Более того, мы знаем по работе с жертвами инцеста, что в течение многих лет после эксплуатации женщины могут не воспринимать ее как насилие, не допускают этого понимания, так как оно может быть слишком разрушительным. Часто отцы-терапевты находятся под охраной, даже когда уже все желания, мечты и надежды оказались великой иллюзией и развенчаны. Женщина сама задается этим вопросом:

«Почему я так берегу того, кто так мучил меня, пренебрегал моими чувствами, вытирал об меня ноги? Потому что помню о хороших моментах? Меня заставило молчать то тепло, которое он давал мне, которое я находила в его глазах и касаниях? Неужто я так благодарю его за то, что чувствовала себя женщиной под его ласками? Неужели я не покончила с тем, чтобы осознанно причинять боль и вред тому, кто мне нравится?».

Искаженное представление о последствиях злоупотребления властью в терапии может возникать и оттого, что женщины чувствуют, что сами виноваты в том, что отношения стали сексуальными. «Я хотела его. Я сделала все, чтобы его заполучить», – такое утверждение я слышала не раз. Однако я хочу еще раз подчеркнуть, что в конце концов именно терапевт несет ответственность за сексуальные нарушения границ независимо от того, как ведет себя клиентка.

Эти две группы преступников имеют много общего. В литературе по сексуальному насилию мы снова и снова читаем, что в семьях, в которых происходит инцест, очень часто искажены паттерны взаимодействия, что ведет к смене ролей. Отец «должен» обратиться к своей дочери за компенсацией всего того, чего ему не хватает, вследствие его большого эмоционального дефицита и патриархальной социализации. Таким образом, дочь становится матерью своему отцу. Ее задача заключается в том, чтобы лучше, чем любой другой человек, понимать своего одинокого и непонятого отца, позаботиться о нем, угадать его потребности и как можно скорее восполнить дефицит любви. В той же роли мы можем обнаружить терапевта, который в ходе терапии постепенно соскальзывает в ситуацию, которая также означает смену ролей. Все больше и больше он начинает первоначально в качестве иллюстрации, а затем из-за своей потребности разгрузить себя говорить о собственных конфликтах. Теперь больше говорит терапевт, а не клиентка. Она становится внимательным слушателем, таким образом, приобретая все большее значение для терапевта, и становится единственной, кто действительно его понимает. После первоначального ужаса, что ее терапевт – идеализированный и недостижимый человек – вдруг обретает человеческие аспекты и сообщает многое о себе, у клиентки исчезает ее депрессивное настроение. Теперь она ощущает новый смысл жизни, ведь она так нужна!

На этом этапе процесса терапевт еще может сослаться на то, что он ведет себя так открыто и искренне в рамках традиций гуманистической психологии. Возможно, его также успокоит, если он прочитает, что все, что происходит в терапии, выражает отношения и не является переносом. Самораскрытие служит, в его понимании, большей целостности отношений. Клиентка заметно изменилась в положительную сторону, что убеждает терапевта в правильности своих действий. В своем новом статусе понимающей слушательницы она чувствует себя более ценной и сильной; ее собственные проблемы отошли на второй план. Почти незаметно оба скользят ко все большей интимности. Близость между ними настолько ощутима, что граница между душевным родством и физическим выражением их взаимного доверия кажутся такими искусственными!

Я надеюсь, что из этой зарисовки стало ясно, как сильно терапевты рискуют накопить большой нарциссический дефицит. При сексуальных эксцессах в терапии речь часто идет не столько о сексуальности и еще меньше о любви и терапии, сколько о непреодолимой тоске и поиске самоутверждения, о нехватке интернализованного опыта принятия или о смаковании власти в зависимых отношениях. Эти терапевты потеряли подлинный контакт со своими клиентками; они вышли за рамки терапевтического контракта и нарушили все те обязательства, которые первоначально взяли на себя.