Билл Молит, лежа на боку, прокручивал в мозгу эти невеселые мысли и ждал, когда наконец заснет, а сон все не приходил. В свете костра видна была полуголая танцовщица, вытатуированная на его волосатой руке. Поиграв мускулами, он заставил ее разок-другой соблазнительно вильнуть бедрами. Пальцы его вытянутой руки почти касались лежащего рядом острого блестящего мачете.

Справа от него иногда вспыхивали два маленьких красных шарика — это то открывал, то закрывал глаза Фини. А по ту сторону костра Молит видел развалившихся на земле в нелепых позах Михаличей: веки сомкнуты, рты разинуты. Если б не потрескивание и шипение огня, он наверняка услышал бы, как они храпят. «Точно свиньи, — подумал он, — которые вперевалку топают по двору в надежде набрести на корыто с отбросами».

Из полумрака вынырнул Кесслер, неслышно ступая, подошел к костру и подбросил в него хворост и две гнилые ветки. Сырое дерево зашипело, затрещало, и во все стороны полетели искры. А Кесслер вернулся на свой сторожевой пост в тени деревьев. Время все ползло да ползло, и две луны теперь стояли низко над горизонтом, а третья лениво тянула полупрозрачный шлейф через зенит.

Из чащи доносился непонятный шорох и шелест. Слабый, но едкий запах, просачивающийся из джунглей на поляну, усилился, когда едва слышные звуки приблизились. Этот запах чем-то напоминал тяжелый дух, который исходит от коз, распарившихся на летнем солнцепеке. Похрустывание и шуршание слышались совсем близко, те же звуки, удаляясь, доносились со значительного расстояния, и это наводило на мысль, что производит их нечто невероятно длинное.

Ненадолго все стихло, только потрескивали, выплевывая искры, горящие ветки, да иногда, словно чуя недоброе, скулил Фини.

Из полумрака украдкой нацелились на поляну органы внезрительного восприятия, обследовали ее, костер, спящих и тех, кто бодрствовал на сторожевой вахте. Существо, затаившееся в тени, приняло решение.

Стремительный бросок вперед, треск попавшейся на пути ветки и примятого к земле кустарника, отчаянный вопль Кесслера и резкий щелчок выстрела. Начиная от края поляны на протяжении трехсот ярдов в глубь чащи закачались деревья и полег измолоченный подлесок.

Только обнаружив, что он, ошеломленный, уже стоит и держит в руке мачете, Молит понял, что ему в конце концов удалось заснуть. Он вспомнил, как, вздрогнув, внезапно проснулся от того, что кто-то криком подал сигнал тревоги и выстрелил. А мгновение спустя над ним пролетело гибкое черное тело со стиснутым в кулаке ножом. Это бросился в бой Пейтон.

Молит прыгнул вслед за ним туда, где в джунглях шла борьба, даже не посмотрев, что делают другие. Пистолет продолжал стрелять, озаряя тьму неяркими бледно-желтыми вспышками света. Вдруг в ночи раздался какой-то хриплый кашель, треск ломаемых веток и шелест осыпающихся листьев.

И тут, словно в кошмарном сне, Молит заметил стоящего рядом Саймса, который держал факел из пылающего хвороста. В зыбком свете они увидели свернувшееся кольцами чудовище толщиной фута в четыре, которое быстро скользило назад, в темноту. Омерзительно извиваясь, эта живая спираль тащила за собой массивную безглазую голову, отдаленно напоминавшую усеянную бородавками тыкву. Из небольших отверстий и резаных ран на голове сочилась молочно-белая жидкость.

В нескольких шагах от них, нагнувшись над неподвижным телом Пейтона и изрыгая проклятия, стоял Кесслер. Он подхватил тело под мышки, Молит взял его за ноги, они отнесли Пейтона на поляну и положили около костра, Сайме опустился рядом с ним на колени и принялся его осматривать.

— Эта тварь потихоньку подкралась и схватила меня, — размахивая автоматом, рассказывал Кесслер, еще не оправившийся от потрясения. — Когда она потащила меня в джунгли, я закричал и выстрелил в упор в ее отвратительную голову. Гэнни перепрыгнул через костер и спящих и, как безумный, набросился на чудовище. Он попытался отсечь ему голову. Тогда оно отпустило меня, обвилось вокруг Гэнни, проволокло его ярдов двадцать и бросило. Я выстрелил еще два раза, прямо в его морду, но, видно, это мало что дало… — Он вытер лоб, но на нем тут же выступили свежие бусинки пота. — Если б не Гэнни, я сейчас был бы уже у него в брюхе и в миле отсюда.

Миссис Михалич начала перевязывать глубокую рваную рану на правой руке Пейтона. Где она раздобыла бинт, осталось загадкой. Во всяком случае не в походной аптечке. Вероятно, она оторвала полоску ткани от своего нижнего белья. Миссис Михалич раскачивалась взад-вперед и что-то тихонько напевала распростертому перед ней черному телу, без чьей-либо просьбы делая то, что посчитала нужным.

Сайме осторожно тронул ее за плечо и сказал:

— Очень сожалею, но вы тратите время впустую. Он мертв. Насколько могу судить, у него перелом шейных позвонков.

Она медленно поднялась на ноги, посмотрела на него, потом перевела взгляд на тело Пейтона. В ее глазах за толстыми стеклами очков сперва отразилось недоверие, потом из них вдруг хлынули слезы. Она попыталась совладать с собой, но не смогла. Тогда она сняла очки и стала молча вытирать глаза. Сайме взял ее за руку и отвел от мертвого. Наблюдавший за ними Молит повернулся к Кесслеру.

— Удачно же ты вывернулся, а?

— Удача тут ни при чем, — буркнул Кесслер.

Он достал лопату и принялся рыть яму под высоким деревом.

Они обыскали Гэннибэла Пейтона, чтобы узнать имя и место жительства ближайших родственников, потом похоронили его. Кесслер сделал грубый деревянный крест и установил на могиле. Сайме, стоя навытяжку, с фуражкой в руке, попросил небо принять душу одного из своих сыновей.

— Аминь! — гаркнул Молит.

— Аминь, — эхом повторил за ним Малыш Ку.

И все остальные.

Миссис Михалич снова заплакала.

На следующий день их тропинка начала отклоняться к западу. Они вынуждены были свернуть на другую, которая вела севернее. Немного погодя тропинка стала пошире, и они зашагали быстрей. Подавленные трагедией минувшей ночи, все держались ближе друг к другу и шли в том же порядке, что и накануне, только Фини бежал сегодня впереди, рядом с Саймсом.

Тропа медленно, но упрямо поднималась в гору. Джунгли вокруг были такие же непроходимые и грозные, но уменьшилось количество раскидистых деревьев. Просветы в листве стали шире и попадались все чаще, и на освещенных участках тропы жгучие лучи голубого солнца обдавали людей нестерпимым жаром. От пота у них слиплись волосы, взмокли спины. Становилось душно; казалось, будто с подъемом воздух уплотняется, а не разрежается, как того следовало бы ожидать.

Незадолго до полудня миссис Михалич отказалась идти дальше. Она опустилась на ствол упавшего дерева, лицо ее выражало тупую покорность судьбе, стекла очков запотели.

— Мои ноги.

— Боледь двои ноги, мамушка? — обеспокоенно спросил Григор.

— Мои ноги конец. — Она сбросила туфли и глубоко вздохнула. — Ходидь больше не мошно.

Тут подошел замыкавший шествие Кесслер и вернулся назад Сайме. Все столпились вокруг миссис Михалич.

— Что случилось? — спросил Сайме.

— Говорит, что у нее разболелись ноги, — ответил Молит.

— Тогда немного отдохнем, — твердо сказал Сайме, не показывая виду, насколько его огорчает эта вынужденная задержка. — Быть может, мы даже выгадаем, если будем почаще останавливаться.

— Много лудше без меня, — твердо произнесла миссис Михалич. — Вы пойдед дальше. Я оздавайзя.

— Что? Бросить вас здесь одну?

— Не одну, — заявил Григор и решительно уселся рядом с женой. — Я оздавайзя доже.

— Чтобы обречь себя на верную смерть, — с сарказмом заметил Сайме.

— Умирадь вмезде, — резко возразил Григор, точно это раз и навсегда решало вопрос.

Ее толстые пальцы с нежностью погладили его руку.

— Не нушна оздавадзя для меня, Григор. Ды иди дальше.

— Я оздавайзя, — упрямо повторил Григор.

— Мы останемся все, — заявил Сайме тоном, не терпящим возражения. Он глянул на часы. — Посмотрим, в какой мы будем форме через час. А пока можно и перекусить. — Его взгляд скользнул по спутникам и остановился на Молите. Немного повременив, он раздраженно спросил: — А ты-то из-за чего маешься? Брось-ка, приятель, эти штучки! Нечего стоять с таким видом, будто вот-вот с головой да в омут!